— Отец Кати сказал, что она с детства была гиперчувствительной, много фантазировала. Можно сказать, жила в собственном мире. Часто придумывала себе друзей. Несколько раз они с женой видели, как она ходит во сне с закрытыми глазами. Но после смерти жены он ничего подобного не видел. Он считает, что ты, Маргарита, очень плохо влияешь на его дочь. Считает, что Катя не живёт своей жизнью. Так что если ты действительно решила с ней расстаться, он будет рад.

— Может быть, он и прав. Только не ему решать, как кому жить.

— Он оплатил её лечение в «Эйфории» и разрешил тебе быть здесь с ней.

— Какое великодушие! Попробовал бы он запретить мне! Чёрт с ним, главное, чтобы Кити проснулась здоровой! Я не перенесу, если…

— Если что? Ты считаешь, что она была здорова до комы? Была нормальной? Со своим невменяемым Эмомиром, тихой извращённой жизнью с тобой и ночными хождениями по крыше? Со всеми своими железяками в теле?

— Да, я считаю, что Кити нормальная. У каждого своё понятие нормы, Юрий Олегович. Просто она фантазёрка и очень верит в свои фантазии.

— В свои бредни!

— Пусть бредни. Если миллиарды людей на Земле верят в непорочное зачатие, жизнь после смерти, скачущую в небесах лошадь, райские кущи и адские сковородки, почему бы Кити не верить в свой мир? Она не хочет верить в вашу тухлую реальность с умирающими от рака матерями и гибнущими от голода детьми. В ваш жалкий мир с его лживыми законами, перевранными догмами, животными инстинктами, ложью и скукой. И я её понимаю. Может, она одна нормальная, а мы все просто не видим тонких миров, которые видит она, и списываем её способности на болезнь.

— Эх, Маргарита! Нормальных людей нет, есть только необследованные. Но сколько страсти огневой в твоей защитной речи! Я вижу, ты начинаешь набирать форму. Стоило мне всего лишь дать позащищать тебе любимую подругу, и такой прогресс! Видишь, как работает современная психиатрия? А ведь ты в нас не веришь.

— Верю, куда мне деваться. На вас теперь вся надежда. Ваше дело на ноги Кити поставить, а лечить её, надеюсь, вы не будете. Меня вы уже лечили от любви к Кити. Помню. Вылечили?

— Колючая ты девушка, Маргарита. Я не лечил тебя от любви. От этой смертельной страшной болезни лекарство ещё не найдено. Просто мы понадеялись, что твоя перверсия не врождённая, а приобретённая — протестная, вызванная гормонами, юношеским максимализмом и пропагандой подлой аморальной поп-культуры. Прости, мы ошиблись. Но и навредить тебе не смогли. Просто пытались спасти. Очевидно, неудачно. Прости.

— Не вопрос. Главное, спасите мою Кити.

— Не беспокойся. Спасём. А что за свежие зажившие ранки на спине у твоей подруги. Вы что, практикуете садо-мазо?

— Нет-нет! Следы от подвеса. Мне эта тема категорически противна. Не понимаю, зачем люди вечно стремятся сделать себе больно!

— Да ладно, Маргарита. Не верю. Ты просто удивляешь меня. — Лоснящееся подкожным салом лицо врача просияло довольной улыбкой.

И он тут же с радостью воспользовался возможностью прочитать лекцию своей бывшей пациентке:

— В каждом затрапезном европейском городишке есть музей пыток, являющийся предметом гордости горожан. Люди на протяжении всей своей истории обожали мучить себе подобных и вовсе не собираются менять свои привычки. Нет войны, революции и инквизиции — можно мучить своих ближних ревностью и избыточной любовью. Больше всего достаётся самым любимым, а так как себя любят почти все, то и в удовольствии помучить себя обычно не отказывают. Монастыри, посты и целибат отдыхают перед постоянными диетами и изнурительными занятиями спортом. Я уж не говорю про муки совести! Вот уж где нет предела самомучению. Но остановлюсь на внешней стороне, видной всем. Особо креативные товарищи с деньгами осваивают на своём теле прелести пластической хирургии, а прогрессивная в кавычках молодёжь — альтернативные виды спорта, бодимодификацию и подвешивание.

— Браво, доктор! Сколько слов, а я так и не поняла, зачем люди стремятся делать себе больно в мире, где боли предостаточно. А нет ли у Вас предположений, что могло случиться с Кити на крыше? Что могло повергнуть её в такое состояние?

— Нет. Предположений нет. Есть мысли. У древних славян существовало таинство, обряд посвящения ребёнка во взрослую жизнь. Практически этот постановочный переход из детства проходил через символическую смерть. Девочка притворялась мёртвой, а потом рождалась-просыпалась сразу взрослой. Мне кажется, что всё очень похоже. И гроза, и голая, мокрая спящая девушка. Может быть, там на крыше родилась новая взрослая Катя Китова?

— Да Вы поэт, Юрий Олегович! И фантазёр покруче Кити. Не ожидала. Пойду лучше посижу с Кити. Подожду, пока она проснётся. Только у меня есть последний, очень личный вопрос.

— Формально твоя подруга всё ещё девственница. Насилию на крыше не подвергалась. Если ты об этом хотела спросить.

— Спасибо, доктор.

Глава 30
ДневниКити. Оптимистика

У меня такое чувство, как будто я проспала целых три года и только сейчас наконец проснулась. Как хорошо, что я последнее время вела дневник, теперь так забавно будет посмотреть на себя прежнюю со стороны. К тому же у меня частично потеряна память, и чтобы она окончательно восстановилась, мне полезно общаться с друзьями, рассматривать старые фотографии и читать свои записи. Теперь обо всём по порядку. Ритка нашла меня рано утром три дня назад на крыше голую, мокрую, с блаженной улыбкой на лице и в полном отрубе. Зрелище не для слабонервных. Ну так Ритка и не слабонервная. Бедная моя Рита! Она уже второй раз в жизни видит меня в коме и сразу отправляет в дежурную больницу с неожиданно симпатичным неврологическим отделением. Ещё Рита дважды молодец, что позвонила моему отцу. В больнице страшные опасения не подтвердились. Врачи зафиксировали лёгкую кому. Папа оплатил мне палату-люкс, где я и пришла в себя ровно через сутки в семь утра. Радостно открыла глаза и сладко потянулась, улыбаясь сияющему в окне солнцу. В вене левой руки торчала игла, от которой тянулась трубочка к капельнице, а у подушки сидел обалдевший от счастья отец.

— Па, привет! Вот так сюрприз! А что случилось? Где я?

Отец, которого я не видела таким заплаканным с похорон мамы, бросился обнимать меня. А через минуту к нему присоединилась Рита, пришедшая сменить отца на круглосуточном дежурстве. Стараясь травмировать меня как можно меньше, папа и Рита выдали мне скупую информацию о хронике последних двадцати четырёх часов, а потом со всей возможной деликатностью попытались узнать у меня, что я помню из событий той ночи, приведшей меня на больничную койку. Но я правда ничего не помнила. Ничего, кроме волшебного сна, где я летала и занималась любовью с крылатым юношей. Да, и ещё черные страшные бабочки. Их я тоже помнила. Но видела ли я их на крыше до того, как впала в кому, или после, то есть во сне, — вот вопрос на засыпку. Папа и Рита, поражённые моим пофигизмом по поводу произошедшего со мной, оптимистическим настроем и невиданным прежде бодряком, больше ничего уточнять не стали. Они настолько вымотались из-за меня за последние сутки, что я немедленно отправила отца домой к Малышу и Светке. Он глубоко вздохнул, потом молча крепко-крепко обнял меня, погрозил пальцем и ушёл, пряча снова непрошено вернувшиеся слёзы. Как же я всё-таки его люблю! А с Риткой я ещё немного поговорила. Видела, что ей очень нужно моё внимание. И не ошиблась.