На пороге залы стояла с помертвевшим, белым, как снег, лицом и расширенными от ужаса глазами Паланя Заведеева.
— Паланя! Что ты?
Тетя Леля опомнилась первой и бросилась к девочке.
Паланя была вне себя. Ее худенькое стройное тельце пятнадцатилетнего подростка дрожало как в лихорадке. Как в ознобе колотились зубы между полосками посиневших, трясущихся губ.
С минуту «цыганка» не могла выговорить ни слова… Наконец подняла обе руки, схватилась ими за голову и с тем же глухим отчаянным стоном повалилась на деревянную скамью, стоявшую у двери.
— Воды! Дети, принесите кто-нибудь воды Палане! — приказала взволнованным голосом горбатенькая надзирательница.
Несколько девочек бросились бегом за водою из залы. Тетя Леля опустилась на лавку подле дрожащей, как лист, трепещущей среднеотделенки.
— Паланя! Милая! О чем ты? Что случилось?
Ее нежный, ласковый голос проник, ей казалось, в самую душу девочки. Паланя вскочила со скамейки… Обвела помутившимся взглядом залу и, снова закрыв лицо руками, громко, истерически закричала на весь приют, прерывая взрывом рыдания каждое слово:
— Моя… моя вышивка… моя работа… про… про… пала… а-а! Не знаю, где искать… Точно… сквозь зе… зем-лю… Пошла пора-бо-тать, пока другие здесь ве-се-лят-ся… Хва… хва… тилась… А… а… ее… нет! Нет… Пой… мите! Про… па… ла!
Тут Паланя не выдержала и, снова повалившись на лавку, зарыдала еще глуше, еще мучительнее.
Воспитанницы, большие и маленькие, с испуганными, взволнованными лицами теснились вокруг нее большой нестройной толпой.
Неожиданно сквозь толпу эту протискалась незаметно подоспевшая в залу Павла Артемьевна.
— Что случилось? Паланя, чего ты ревешь? Заведеева? Слышишь? Тебе я говорю… Елена Дмитриевна, позвольте! Дайте мне сесть! — И, недружелюбно взглянув на уступившую ей место тетю Лелю, Павла Артемьевна с видом власть имущей опустилась подле плачущей воспитанницы на лавку.
— Ну, пожалуйста, брось нюнить… Это еще что такое? Обрадовалась случаю. Слезы дешевы! Раскрыла шлюзы. Куда как хорошо! Пример бесподобный для младших. Паланя! Тебе говорят! Отвечай сейчас же, что случилось?
Словно загипнотизированная этим властным голосом, Паланя поднялась со скамейки и обратила залитое слезами лицо к Павле Артемьевне. Прерывистым от слез голосом, плача и всхлипывая, девочка рассказала надзирательнице про свое несчастье.
— Пропала, говоришь ты? Пропасть не может… Не могла пропасть, я тебе повторяю. Кто-нибудь украл… Украл и спрятал. Из зависти к такой прекрасной вещице. А может быть, и просто оттого, что понравилась! — сердито бросала Павла Артемьевна, хмуря свои и без того суровые брови.
— Этого не может быть, — надорванным волнением вдруг зазвучал голос тети Лели, — среди наших детей не может и не должно быть воровок, — с ударением на каждом слове проговорила она.
— Рассказывайте, — досадливо отмахнулась надзирательница средних, — а кто же взял? Святой дух, что ли? Дежурная! Кто убирал вчера в рабочей? — неожиданно крикнула она на всю залу, окидывая толпившихся перед скамьею воспитанниц пристальным взглядом своих зорких ястребиных глаз.
— Я, Павла Артемьевна, я дежурила вчерась! — и бледная испуганная Феничка Клементьева высунула свое хорошенькое личико из-за спин подруг.
— Ты убирала Паланину работу? — сурово обратилась к ней надзирательница.
У хорошенькой Фенички даже ноги подкосились. Припомнилось сразу, как второпях, обрадованная приездом баронессы, она кое-как убрала рабочую накануне, не заметив, что именно положила в большой рабочий шкап.
— Я… я… не помню! — смущенно пролепетала Феничка.
— То-то не помню… — накинулась на нее ее воспитательница. — То-то и горько, что не помните вы ничего, ветер у вас в голове гуляет!.. Извольте припомнить, убирали работу или нет? — уже крикливо закончила свою речь воспитательница.
Феничка, тяжело дыша, молчала…
Павла Артемьевна долгим тяжелым взглядом смотрела на смущенную девушку. Потом решительно встала.
— Я пойду вечером с рапортом к Екатерине Ивановне и буду просить наказать весь приют, если работа Палани Заведеевой не найдется до вечера… — проговорила она. — Строго будут наказаны старшие, средние и маленькие без различия. После дневного чая до ужина будут оставаться в рабочей и работать штрафные часы. Или пусть та, кто подшутила такую злую шутку с Заведеевой, отдаст, возвратит ее работу. Поняли меня?
— Поняли! — чуть слышным робким вздохом пронеслось по зале.
Павла Артемьевна вышла из залы, сердито хлопнув дверью. Теперь перед взволнованными девочками стояла не менее их самих взволнованная тетя Леля.
— Дети, — говорила горбунья, и нервный голос ее вздрагивал и срывался каждый миг, — дети, я боюсь допустить мысль, я боюсь поверить тому предположению, которое высказала сейчас Павла Артемьевна. У моих добрых чутких девочек, больших и маленьких, не может, не могло быть зависти по отношению успеха к их подруге. Мои милые чуткие девочки не могли завидовать Палане, ее успешной работе… Не могли со зла или из зависти спрятать ее работу, даже ради злой шутки… Нет, не могу даже предположить этого, не смею! Я слишком верю в моих девочек, слишком верю! Все вы прошли через мои руки, все, начиная от самой старшей из вас — Маруси Крымцевой, кончая хотя бы одной из стрижек, Вассой Сидоровой; я вас знаю всех вместе и каждую в отдельности и верю вам, как самой себе…
Большие лучистые глаза горбуньи перебегали с одного знакомого ей до мельчайших подробностей юного лица на другое… На птичьем личике Вассы они задержались дольше. Что-то необычайно тревожное, вспыхнувшее в глубине маленьких глаз девочки привлекло невольно внимание тети Лели. Неожиданно припомнилось запоздалое появление накануне к обеду Вассы, ее встревоженное и беспокойное лицо. И румянец, пылавший на этом лице как вчера, так и сегодня.
«Неужели?» — вихрем пронеслась недосказанная мысль в голове Елены Дмитриевны, и она до боли закусила побелевшие от волнения губы.
Между тем что-то особенно скверное переживала Васса. То краснея, то бледнея, девочка едва сознавала окружающее. Безумный, почти животный страх, что вот-вот все откроется и ее выгонят как преступницу из приюта, не давал ей покоя. А дома что за жизнь! С содроганием ужаса припомнилось Вассе, что ее отец вечно пьяный, отовсюду выгнанный бывший дворник, его побои, крики, жестокие выходки с ними, детьми… Забитая, запуганная мать, целая куча вечно голодных ребятишек. Неужели же опять туда, к ним, после сытной, хорошей приютской жизни?.. Нет! Нет! Лучше умереть, нежели вернуться! Пускай наказывают весь приют… Пускай делают, что хотят, с ними со всеми, но она, Васса, не сознается! Ни за что! Ни за что!
В своем страшном волнении девочка не замечала, как мало-помалу пустела зала, как одна за другой, по трое, по двое и в одиночку выходили из нее приютки по знаку, данному тетей Лелей, как сама она, Васса, с багрово пылающим лицом стояла посреди залы, не замечая бросаемых на нее недоумевающих взглядов расходившихся приюток.