Ему нравились его движения — медленные и плавные, как у леопарда перед прыжком. Он прибавил громкость, и его окружили рокочущие барабаны. Хорошо… Саундтрек, звучащий по внутренней системе, делал все вокруг… безупречным.
«Камера, камера», — думал он, отслеживая женщину глазами. А задница у нее вполне — он улыбнулся, видя целеустремленные движения ее ягодиц, и, чтобы усилить улыбку, вызвал глиссандо горнов, резкое и холодное, как нож. Серебристые звуки заставили его вспомнить о ноже, плоском «зейссинге», которым удобно резать сухожилия и ткани. Он извлек его, чтобы последний раз внимательно осмотреть, пока не отзвучали горны, и вид ножа сделал его твердым, как камень.
Женщина, немного торопясь, легко спустилась по ступенькам в подземную автостоянку. Ягодицы двигались, отвлекая его внимание от ножа. Бледнокожая женщина, богатая, с натренированным в гимнастическом зале телом, обтянутым модными белыми брючками, волосы цвета песка. Она пока его не заметила, но, наверное, знала, что он идет следом, — некий животный инстинкт, словно у газели, мог почуять опасность.
Спустившись по лестнице, она обернулась, и на краткое мгновение ее глаза расширились. Она поняла. Шагнув на первую ступеньку, он ускорил темп ударных; они загремели в голове, барабаня по черепу, как боксерские перчатки по груше. Но шаги он не ускорил — так будет неартистично. Лучше идти медленно… медленно… Он приглушил громкость барабанов, наслаждаясь мыслью о неизбежности приближающегося конца.
В звучащую в его голове музыку вкрался противоритм, похожий на затихающее биение сердца. Женщина уже приближалась к машине, нашаривая в сумочке пульт. Он настроил зрение так, чтобы в темном гараже единственным источником света осталось излучаемое телом женщины тепло. Ускорил темп одновременно с музыкой, добавив к ней новые горны, наложившиеся на зачастивший перед крещендо барабанный ритм.
Пальцы легко коснулись ее тела, но все равно шок от прикосновения заставил женщину вскрикнуть и выронить сумочку. Ее содержимое рассыпалось по бетонному полу: пульт, который она искала, дорогой сингапурский датапульт, похожие на револьверные патроны футлярчики с помадой. На сумочке остался тепловой отпечаток ее руки, уже начавший бледнеть.
На лице женщины страх боролся с гневом — гневом от того, что такой, как он, коснулся ее и вынудил рассыпать по полу предметы о-такой-частной жизни. Но когда он приблизился вплотную и скривил в улыбке рот, страх победил.
— Чего вы хотите? — Голос ее дрожал и был едва слышен на фоне громыхания, проникающего сквозь кости его черепа. — Можете взять мою карточку. Вот, берите.
Он лениво улыбнулся, крещендо застыло на одной долгой ноте. Нож взлетел вверх, на мгновение задержавшись возле ее щеки.
— Чего хочет Дред? Твоих потрохов, сладкая моя. Твоих нежных потрохов.
Закончив, он сбросил музыку до закатного диминуэндо — поскрипывающие звуки, напоминающие стрекотание кузнечиков, скорбная скрипка. Перешагнул через расплывающуюся по полу лужу и с гримасой поднял банковскую карточку. Какой дурак бы ее взял? Только полный идиот сам поставит каинову печать себе на лоб.
Он взял нож, красными штрихами начертал на покрытой голограммами поверхности карточки слово «САНГ», потом бросил ее рядом с телом.
— Кому нужна ВР, если есть РЖ? — прошептал он. — Очень реальная.
* * *
Сидя на высоком троне в самом сердце Абидоса-Который-Был, бог взглянул вниз, поверх согбенных спин тысяч своих жрецов, простершихся перед ним как черепахи, греющиеся на берегу Нила, сквозь дым сотни тысяч кадильниц и мерцающий свет сотни тысяч ламп. Его взгляд достиг даже теней в самом дальнем углу гигантского тронного зала и скользнул еще дальше сквозь лабиринт проходов, отделяющих тронный зал от Города Мертвых. И все равно он не смог найти того, кого искал.
Бог нетерпеливо постучал цепом по золотому подлокотнику трона.
Верховный жрец как-бишь-его-там — бог мог не утруждаться, запоминая имена своих слуг: они появлялись и исчезали подобно песчинкам во время бури — заполз на возвышение, где стоял золотой трон, и прижал лицо к гранитным плиткам.
— О, возлюбленный сияющего Ра, отец Гора, Повелитель Обеих Земель, — произнес нараспев жрец, — владыка всех людей, заставляющий пшеницу расти, умирающий, но живущий; о великий владыка Осирис, услышь своего ничтожного слугу.
Бог вздохнул.
— Говори.
— О сияющий, о повелитель всего зеленого, твой жалкий слуга хочет поведать тебе о смуте.
— Смуте? — Бог подался вперед и настолько приблизил свое мертвое лицо к распростертому жрецу, что старый пень едва не обмочился. — В моем царстве?
— Это двое твоих слуг, — затараторил жрец, — Тефу и Меват, что смущают поклоняющихся тебе своим нечестивым поведением. Ты, конечно же, не желаешь, чтобы они устраивали пьяные оргии в святилищах жрецов и наводили страх на бедных танцовщиц. И говорят, что в своих личных палатах они совершают еще более отвратительные деяния. — Старый жрец съежился от страха. — Я передаю тебе лишь то, что уже говорили другие, о Царь Самого Дальнего Запада, возлюбленный и неумирающий Осирис.
Бог выпрямился. Его маска скрывала изумление. Он стал гадать, сколько времени потребовалось этому ничтожеству, чтобы набраться храбрости и сказать такое. Ему захотелось скормить его крокодилам, но он не мог вспомнить, кто его верховный жрец — гражданин или просто марионетка. В любом случае, он не стоил таких хлопот.
— Я обдумаю твои слова, — сказал бог и поднял посох и цеп. — Осирис любит своих слуг, и величайших, и ничтожнейших.
— Благословен будь, наш Владыка Жизни и Смерти, — пробормотал жрец, отползая назад. Ему удалось сделать это на удивление быстро, ибо поза его была весьма неудобной, — если он был гражданином, то мастерски овладел симуляцией. «Хорошо, что я не скормил его крокодилам, — решил бог. — Когда-нибудь он может оказаться полезным».
Что же касается его порочных слуг… что ж, работа у них такая, разве не так? Конечно, он предпочел бы, чтобы они предавались пороку где-нибудь в другом месте, а не в его святилище. Пусть теперь проводят каникулы в Старом Чикаго или Ксанаду. Но, опять-таки, не прибегнуть ли к более серьезным мерам, нежели простое изгнание? Там, где речь идет о той парочке — толстом и худом, — напоминание о дисциплине не помешает.
От этих мыслей его отвлекли раздавшиеся в дальнем конце тронного зала бронзовый вскрик трубы и дробь полого барабана. Там, в тени, светились желтовато-зеленые глаза.
— Наконец-то, — сказал бог и снова скрестил перед грудью атрибуты своей власти.
Существо, выступившее из темноты, перед которым жрецы расступались подобно реке, огибающей остров, было почти восьми футов ростом. Его красивое коричневое тело, мускулистое, с длинными конечностями, выше шеи было звериным. Шакалья голова поворачивалась из стороны в сторону, поглядывая на торопливо расступающихся жрецов. Губы приподнялись, обнажая длинные белые клыки.