Внезапно и без предупреждения я уже была не одна. Я ощущала кого-то рядом с собой, делящего мрак со мной, но ужас так и не сменился облегчением. Этот кто-то, кем бы и чем бы оно ни было, наполнил пустоту в моей каморке самым страшным и неописуемым одиночеством. Слышала ли я, как плакал ребенок? Слышала ли я вообще что-нибудь? Не знаю. Сейчас я ничего не знаю, а в тот момент, наверное, вообще была безумной. Но я ощутила, как что-то вошло и село рядом со мной, как оно горько заплакало в непроницаемом мраке — некое присутствие, которое было пустым, холодным и абсолютно одиноким. Самое кошмарное, что мне довелось пережить в жизни. От ужаса я онемела и оцепенела.
И тут вспыхнул свет.
Странно, как разные мелочи влияют на жизнь. Оказаться на перекрестке сразу после того, как сменился свет в светофоре, вернуться за бумажником и опоздать из-за этого на самолет, шагнуть под предательский свет уличного фонаря, когда туда же посмотрел незнакомец — мелкие случайности, которые могут изменить все. Видимо, судьбе показалось недостаточным преподнести мне лишь отказ институтской системы жизнеобеспечения, полный и непостижимый. Вдобавок одна из программ инфраструктуры содержала ошибку (несколько цифр оказались не на своем месте), и локальные системы трех комнат в моем крыле не прошли должных процедур при запуске. Поэтому когда институтская система ожила и включилось электричество, то вместо тусклого переходного света, поначалу лишь чуть ярче серпика луны на ночном небе, яркость которого медленно увеличивалась, в этих трех комнатах полыхнули тысячеваттные сверхновые аварийные лампы. Две комнаты из этих трех были пусты — одну несколько недель не использовали, а обитателя другой, заболевшего ветрянкой, за два дня до этого уложили в институтский изолятор. И я оказалась единственной, увидевшей, как вспыхнули аварийные лампы — подобно пылающему взору господнему. То есть увидела лишь на мгновение — это было последнее, что я вообще увидела.
Причина моей слепоты не физическая, так в один голос твердили все специалисты. Да, травма была серьезная, но она не должна была привести к катастрофическим последствиям. Оптическому нерву не было причинено необратимое повреждение, а исследования показали, что я и на самом деле «вижу» — то есть та часть моего мозга, которая обрабатывает изображения, до сих пор работает и реагирует на раздражители. Но я, разумеется, не вижу, что бы там ни показывали любые исследования.
Есть такой устаревший термин «истерическая слепота» — еще один способ сказать, что я могу видеть, если захочу. Если это и правда, то лишь абстрактная. Если бы я могла видеть, просто пожелав этого, то не провела бы все свои последующие годы во мраке, и разве можно усомниться в том, что это не так? Но то ослепительное мгновение стерло из моего разума все воспоминания о том, что значит видеть, загнало меня в вечный мрак и в один миг создало ту женщину, какая я есть сейчас — столь же несомненно, как Саул обрел свою новую сущность по дороге в Дамаск.
С тех пор я живу во мраке.
Судебный процесс тянулся долго, почти три года, но я мало что о нем помню. Меня зашвырнуло в другой мир столь же верно, как если бы меня заколдовали, и я потеряла все. Прошло немало времени, прежде чем я начала создавать новый мир, в котором могла жить. Родители получили компенсацию в несколько миллионов кредитов от «Клинзора» и института Песталоцци и почти половину этой суммы отложили для меня. На эти деньги я училась в нескольких спецшколах, а когда стала взрослой, купила на них аппаратуру, дом и уединение. В каком-то смысле я купила на них и удаленность от родителей — больше мне от них ничего не требовалось.
Мне еще есть что добавить, но время утекает очень быстро. Не знаю, как долго я просидела, нашептывая себе под нос, но чувствую, что в этом странном месте уже восходит солнце. Можно сказать, что здесь я начала все сначала, подобно тому как начала этот новый дневник, надиктовывая его в пустоту и лелея лишь слабенькую надежду, что когда-нибудь смогу эти записи восстановить. Кажется, английский поэт Китс назвал себя человеком, «чье имя написано на воде». Тогда я стану Мартиной Дерубен, слепой ведьмой нового мира, и напишу свое имя на воздухе.
Меня кто-то зовет. Я должна идти.
Код Дельфи. Закончить здесь.
То была мелодичная последовательность гармоничных тонов, которая породила фрактальные субпоследовательности еще до того, как повторилась главная тема. Субпоследовательности породили собственные второстепенные узоры, создавая их слой за слоем, пока через некоторое время весь мир не превратился в паутину звуков — настолько сложную, что стало невозможно выделить из них даже один тон, не говоря уже о последовательностях. Через некоторое время он стал одной нотой с миллионами гармоник внутри, превратился в струящийся, мерцающий и резонирующий фа-диез — вероятно, в звук начала вселенной.
Под эту музыку Дред размышлял. Если не считать охоты и периодических выбросов адреналина, то был его единственный наркотик. Он пользовался им не без разбору, с голодной жадностью — подобно «заряднику», всаживающему в мозги скачанный по Сети с черного рынка заряд 2black, — а скорее с размеренной неторопливостью врача-наркомана, вкалывающего себе перед работой дозу чистого фармацевтического героина. Он разделался со всеми запланированными на сегодня делами, повесил на все линии связи цифровой эквивалент таблички «Не беспокоить», и теперь лежал на ковре в своем офисе в Картахене, сунув под голову подушку и поставив рядом пластиковую бутылку с очищенной водой, и вслушивался в музыку сфер.
По мере того как единый тон становился все более гладким и менее сложным (потому что, как ни парадоксально, итерации нарастали экспоненциально), он стал ощущать, как поднимается над своим телом и воспаряет все выше, в пустое серебристое пространство, куда Дред так стремился. Он был Дредом, но одновременно и Джонни Вулгару, и еще кем-то, зловеще близким к Посланнику Смерти — но гораздо большим. Он был всеми этими сущностями одновременно, выросший до размеров звездной системы… пустой, наполненной мраком и в то же время заряженной светом.
Он ощутил, как затлела дремавшая до поры до времени скрутка, горячая точка в самом центре его существа. Даже паря в серебряном ничто музыки, он чувствовал, как нарастает его сила. Теперь, если он пожелает, то может нанести удар и скрутить нечто намного более сложное и мощное, чем охранная система. Ему представился лежащий под ним земной шар, погруженный во тьму, которую пронизывают трассы электронных путей, капиллярные сгустки крошечных огоньков, и ощутил — в охватившем его серебряном, полном безумной музыки величии, — что если он пожелает, то сможет скрутить весь мир.
Дред услышал доносящийся откуда-то собственный смех. Причина для смеха достойная. Слишком много, слишком много.
Но не такое ли же чувство испытывает Старик? Не подобное ли ощущение власти владеет им, только постоянно? Что мир принадлежит ему и он волен сделать с ним все, что пожелает? Что людишки наподобие Дреда есть лишь крошечные огоньки, значащие меньше светлячков?
Пусть даже так, Дреда это не волновало. Закутавшись в собственное серебряное величие, он не испытывал ни зависти к Старику, ни страха перед ним. Все изменится, и теперь уже очень скоро.