Не думаю, что и Тетушка ощутила себя школьницей. Она скептически простукала стену, чтобы выяснить, насколько прочен самолет, а затем изрекла:
— Я рада, что написала завещание!
Я сказала, что ей, мол, надо попытаться стать немного более air-minded [10] . Если бы ее ответ услышал наш искусный пилот, он был бы совершенно обескуражен. Тетушка заявила, что когда ей — очень скоро — придется плескаться в Атлантическом океане, то ей будет абсолютно безразлично, насколько она air-minded. И она хочет посоветовать пилоту отнестись к этому совершенно спокойно, иначе она потом явится ему в виде призрака.
Я попыталась представить себе Тетушку маленьким рассерженным привидением в башмаках на пуговках, парящим темными осенними ночами над Атлантическим океаном, словно второй «Летучий голландец»'. Но мои размышления были прерваны очаровательной стюардессой, появившейся с обедом на подносе.
— Во всяком случае признайся, — уговаривала я Тетушку, — что куда приятней сидеть здесь и есть холодного цыпленка на высоте двух тысяч метров, чем впихивать в себя сало и брюквенное пюре дома на улице Каптенсгатан, что ты как раз делала бы сейчас.
Мне удалось выжать из нее половинчатое согласие, и этим пришлось удовлетвориться.
О, как чудесно было лететь! Мои жизненные силы укрепились настолько, что были по крайней мере на тысячу метров выше самолета.
— Жаль, что ты не отправишься на пароходе, — твердили мне все в один голос. — Это такое волшебное путешествие!
А я регулярно отвечала:
— Да, это необыкновенно волшебно. Но только для тех, кому и вправду нравится, когда его тошнит и рвет.
Когда норвежский берег остался позади, я посмотрела вниз на Атлантический океан. Маленькие игрушечные кораблики терпеливо бороздили волны. Я подумала о Христофоре Колумбе [11] , и у меня потеплело на сердце. Как он осмелился на такое! Надо же, как он на такое решился?! Столько времени преодолевать милю за милей в бескрайних водах во всей их бесконечности, да еще не ведая, что там, за горизонтом!
— Согласись, что мужчины несут в себе заряд какой-то дикой неуемности и авантюризма, — сказала я Тетушке.
— Что, кто-то собирается разводиться? — спросила она.
Я попыталась объяснить ей: я, мол, думала о Колумбе, и какое счастье для человечества, что Колумбом была не я, так как повернула бы обратно после первого же дня плавания. Страдая от морской болезни и угрызений совести, я предстала бы пред Изабеллой Испанской’ и заявила ей, что никакой Америки, по всей вероятности, не существует. И во всяком случае, лучше подождать с ее открытием до девятнадцатого века, когда упорядочится регулярное сообщение, а еще лучше — до двадцатого, когда можно будет полететь туда на самолете.
— О да, мужчины — дико неуемное, авантюрное и прекрасное племя! Почему мы, женщины, никогда не открываем новых частей света?!
— Вообще говоря, плохо быть всего-навсего женщиной, — пожаловалась я Тетушке.
Она попыталась утешить меня.
— Вспомни, — сказала она, — это мы, женщины, вдохновляли мужчин на их великие подвиги!
Она сидела рядом в своих невообразимых башмаках на пуговках, маленькая и сухонькая, с волосами, закрученными на затылке в крошечный смешной узелок, и да простит меня Бог, но я подумала, что те великие подвиги, на которые она вдохновила мужчин, могли бы свободно разместиться на котике ногтя большого пальца.
Но я любила ее именно такой, какой она была, с ее башмаками на пуговках и всем остальным, — впрочем, я любила всех людей на свете. Подумать только, как много потрясающе милых и любезных личностей удалось мне заполучить в попутчики! Особенно понравился мне один американец. Некоторое время мы болтали с ним, хотя у Тетушки все время был такой вид, словно она думала: «Ага — торговец белыми рабынями!.. Уже... Так скоро!»
Старая история с Вавилонской башней и смешением языков' была уже сама по себе великим бедствием для человечества. Ну а представьте себе, каково сидеть в самолете, сгорая от желания изложить всем переполняющие тебя остроумные идеи! А вместо этого — единственное, что удается выжать из себя, — повторяющиеся с равными промежутками «I see!» или «Is that so?» [12] . А мне хотелось бы незамедлительно поведать мистеру Хейли все, что я думаю о Вселенной, но я внезапно почувствовала, что не стоит даже пытаться открыть рот. Все мои познания в английском словно ветром сдуло! Я помнила только один-единственный вопрос из английской книги для чтения: «Сап you tell те nearest way to the Scandinavian bank?» [13] И как бы ни было забавно выпалить этот вопрос прямо в лицо мистеру Хейли, я все-таки решила отказаться от этой затеи и, наоборот, внимательно слушать его, сверкая глазами, и пусть себе мистер Хейли болтает. Мужчины ведь зачастую упиваются звучанием собственного голоса. Вообще-то мистер Хейли утешил меня, заверив, что в Америке я отлично обойдусь своим запасом слов. Мистер Хейли сказал, что считается, что в Америке не надо знать более четырех фраз: «Good morning — ham and egg — I love you — good night» [14] .
— Is that so? — воскликнула я, мучительно страдая от собственного косноязычия.
— Ну, пожалуй, это ужасное преувеличение, — заметил мистер Хейли. — Одними лишь «good morning — ham and egg — I love you — good night», разумеется, не обойдешься. Надо уметь произносить еще «baseball», «popcorn», а также «coca-cola» [15] .
— I see! — воскликнула я.
Постепенно настала ночь. Черная и ужасающая, она обволокла наш самолет. Мы мчались в темном бесконечном пространстве, и меня охватило чувство, будто мы с Тетушкой совершенно одиноки во Вселенной, как и мистер Хейли и все остальные, замкнутые в нашей общей крошечной хрупкой скорлупе.
Я уверена, что в эволюции моих предков в доисторические времена не обошлось, должно быть, без креветки. Наверняка достойной всяческого уважения, великолепной маленькой креветки, во всяком случае... я могу отлично, не хуже креветки, свернуться в кресле, а это колоссальное преимущество, когда приходится спать в самолете. Отметив, что другие пассажиры, откинувшись в креслах, тщетно пытаются, засыпая, куда-нибудь убрать ноги, я уютно свернулась под пледом, возблагодарив свою пращуриху-креветку, научившую меня лежать, сложившись вдвое и прижавшись коленями к подбородку.