— Мы надеемся, ты также способен оценить дарованную тебе жизнь, — сказал Вамманак, — и запомнишь, что суд кануков строг, но не жесток.
Слудиг поразил их, опустившись на колено.
— Запомню, — это бьмо все, что он сказал.
— Бинабик, — начала Нунуйка, — ты уже получил самый большой подарок, который мы способны дать тебе и теперь. Если она все еще согласна, мы возобновляем свое разрешение на брак с нашей младшей дочерью. Когда мы сможем исполнить Заклинание Призыва будущей весной, обряд будет совершен.
Бинабик и Ситки взялись за руки и поклонились, стоя на ступеньке перед Пастырем и Охотницей, выслушав слова благословения.
Заклинатель духов в своей бараньей маске выступил вперед. С заклинаниями и пением он смазал их лбы маслами, но Саймону показалось, что он проделывал все это с большим неудовольствием. Когда Канголик закончил и мрачно сошел со ступеней Ледяного дома, помолвка была восстановлена.
Охотница и Пастырь сказали от себя слова напутствия отряду. Бинабик перевел. Хотя Охотница и улыбнулась, и коснулась руки Саймона своими маленькими сильными пальцами, Нунуйка все равно казалась ему холодной, как камень, острой и опасной, как наконечник копья. Ему пришлось с трудом улыбнуться в ответ и медленно отойти, когда она закончила.
* * *
Кантака ждала их, свернувшись в снежном гнезде около Чидсик Уб-Лингит. Полуденное солнце скрылось в наползающем тумане, от холодного ветра Саймон застучал зубами.
— Теперь нам надлежит спускаться, друг Саймон, — сказал ему Бинабик. — Большая неудобность, что ты, Слудиг и Хейстен такого великого роста — для вас нет достаточных верховых баранов. В связанности с этим наш темп будет медлительнее.
— Но куда мы идем? — спросил Саймон. — Где эта Скала прощания?
— С течением времени, — ответил тролль, — я буду производить рассматривание свитков, когда мы будем иметь остановки для сна, но сейчас мы имеем должность уходить очень скорее. Горные дороги питают коварство. Скоро наступит снег.
Опять снег, — повторил Саймон, забрасывая за спину рюкзак. — Опять снег.
Пришел к ней Друкхи,
К Ненайсу возлюбленной, ветроногой плясунье,
Пела Мегвин.
Лежала она на зеленой траве,
В небо смотрели темные глаза.
Молчала Ненайсу, как. камень гор.
Мегвин подняла руку к глазам, защищая их от резкого ветра, затем нагнулась, чтобы поправить цветы на надгробии отца. Ветер успел разметать фиалки по камням; лишь несколько засохших лепестков остались на другой могиле — могиле Гвитина. Куда подевалось коварное лето? И когда же снова расцветут цветы, чтобы она могла ухаживать за могилами своих родных так, как они того заслужили?
Ветер перебирал голые ветки берез, а она пела дальше:
Отвечала Друкхи только кровь ее,
Алая кровь на белой щеке.
Разметались волосы Ненайсу —
Черные волосы на зеленой траве.
Долго обнимал он Ненайсу.
Вечер, прячущийся в серых тенях,
Предвестник ночи стыдливой,
Разделил одинокие его часы.
Не смыкал Друкхи ясных глаз,
О древнем Востоке песни пел,
Шептал Ненайсу, что солнце взойдет.
Рассвет златокудрый пришел, но не смог
Не смог отогреть Друкхи Дитя Соловья.
Бездомным улетел ее быстрый дух.
Крепче Друкхи и обнял ее.
Лес и пустыня слышали, как он стонал.
И там, где два сердца бились,
Только одно сжалось от горя…
Мегвин внезапно оборвала песню, пытаясь вспомнить остальные слова. Эту песню в раннем детстве няня пела ей — печальную песню о ситхи, "мирных", как называли их ее предки. Мегвин не знала легенды, лежащей в основе баллады. Возможно, и няне она не была известна. Это была просто грустная песня, оставшаяся от лучших времен ее детства в Таиге… до того, как погибли ее отец и брат.
Она встала, отряхнула грязь со своей черной юбки и рассыпала остатки увядших цветов на траву, пробивавшуюся сквозь надгробные камни над прахом Гвитина. Поднимаясь по тропинке и кутаясь в плащ от продувающего насквозь ветра, она подумала, отчего бы ей не лежать рядом с братом и отцом ее Лутом здесь, на тихом горном склоне. Что уготовила ей жизнь?
Она знала, что сказал бы на это Эолер. Граф Над Муллаха сказал бы, что у ее народа больше никого не осталось, кроме Мегвин, чтобы вдохновлять их и вести. "Надежда, — говорил он своим тихим вкрадчивым голосом, — подобна подпруге королевского седла: тонкая вещица, но если лопнет, весь мир окажется вверх тормашками".
Подумав о графе, она испытала приступ гнева. Что он знает? Что может вообще знать о смерти человек, подобный Эолеру, настолько исполненный жизни, что она кажется ему божественным даром? Разве способен он понять, как тяжело просыпаться по утрам с сознанием, что от тебя ушли те, кого ты любил больше всего на свете, что твой народ, окруженный врагами, не защищен и обречен на медленное унизительное вымирание? Какой дар богов стоит этого серого груза боли и непрерывного потока черных мыслей?
Эолер из Над Муллаха часто навещал ее в последние дни, разговаривая с ней, как с ребенком. Когда-то, очень давно, она была влюблена в него, но никогда не была настолько глупа, чтобы поверить, что он способен на ответное чувство. Как можно влюбиться в Мегвин, которая при своем высоком, почти мужском росте, прямоте и неуклюжести в словах и манерах была гораздо больше похожа на дочь фермера, чем на принцессу? Но теперь, когда от всего королевского рода Луг Уб-Лутин остались лишь она да ее растерянная молодая мачеха, Эолер вдруг стал проявлять интерес к ней.
Однако не из каких-то низменных соображений. Она рассмеялась вслух, и ей это не понравилось. О боги, низменные соображения? Только не у благородного графа Эолера! Это-то как раз она больше всего в нем ненавидела: его бесконечную доброту и несгибаемую честь. Ей до смерти надоела жалость. Кроме того, даже если, что невероятно, он мог бы подумать о выгоде в такое время, какую выгоду он сможет извлечь из соединения их судеб? Мегвин была последней дочерью разоренного рода, правительницей разоренного народа. Эрнистирийцы одичали, живя в лесах Грианспогских гор, загнанные в первобытные пещеры предков сокрушительным смерчем, обрушенным на их головы Верховным королем Элиасом и его риммерским орудием — Скали из Кальдскрика.
Может быть, Эолер и прав. Может быть, она и вправду обязана жить ради своего народа. Она была последней в роду Лута, той тонкой нитью, которая связывала их с лучшим прошлым, единственным звеном в цепи, которое сохранилось у эрнистирийцев. Ей придется жить, и кто бы мог подумать, что жизнь может стать такой обременительной обязанностью?!
Пока Мегвин поднималась по крутой тропинке, лица ее коснулось что-то мокрое. Она взглянула вверх. На фоне свинцового неба кружились белые точки.