Волки пронзительно лаяли и завывали в бесконечной темноте вне круга слабого света, ведя длинные, тоскливые разговоры. За две ночи до этого, когда путники впервые услышали их пение, Кантака провела весь вечер, нервно расхаживая вокруг костра. Но с тех пор она успела привыкнуть к ночному крику своих собратьев и только изредка отвечала беспокойным поскуливанием.
— Почему она не от-т-т-ветит им? — озабоченно спросил Хейстен. Житель равнин эркинландского севера, он любил волков не больше Слудига, хотя успел почти полюбить коня Бинабика. — Почему она не велит им мучить кого-нибудь другого?
— Как и люди, не все племена рода Кантаки имеют мир между собой, — ответил Бинабик, никого не успокаивая.
В эту ночь огромная волчица делала все, что могла, чтобы не обращать внимания на вой — даже притворялась спящей, но выдавала себя, сверкая колючими глазами в сторону самых громких воплей. Волчья песня, решил Саймон, закутываясь в одеяло, это пожалуй самая одинокая песня, которую ему приходилось слышать.
Почему я здесь? думал он. Почему все мы здесь? Ищем в ужасных снегах какой-то меч, о котором долгие годы никто и не вспоминал. А тем временем принцесса и все остальные, оставшиеся в замке, со дня на день ждут королевской атаки! Глупо! Бинабик вырос в горах, в снегу; Слудиг, Гримрик и Хейстен солдаты, они ко всему привыкли; один Эйдон знает, чего хотят ситхи, — но почему я здесь?! Это глупо!
Вой стих. Длинный указательный палец коснулся руки Саймона, заставив его подпрыгнуть от неожиданности.
— Ты слушал волков, Сеоман? — спросил Джирики.
— Т-трудно не слышать.
— Они поют такие свирепые песни, — ситхи покачал головой. — Они такие же, как вы, смертные. Они поют о том, где они были, что видели и чуяли. Они рассказывают друг другу, где бежит лось и кто кого выбрал себе в пару, но по большей части просто кричат: Я здесь! Вот я! — Джирики улыбнулся, прикрыв глаза, сонно глядя на умирающий огонь.
— И ты думаешь, то же самое говорят… говорят смертные?
— Словами и без них, — ответил принц. — Попытайся посмотреть на вещи нашими глазами — нам, зидайя, твой народ часто кажется детьми. Вы видите" что долгоживущие ситхи не спят, что мы бодрствуем всю темную ночь истории. Вы, люди, как дети, хотите оставаться у костра со старшими, слушать песни и сказки, смотреть на танцы. — Он сделал широкий жест, как будто окружающая темень была полна танцующих весельчаков. — Но вы не можете, Сеоман, — ласково продолжал он. — Вы не должны. Вашему народу дано засыпать последним сном, так же как нам дано всю ночь гулять и петь под звездами. И возможно, что ваши сны драгоценны, но мы, зидайя, не можем понять этого.
Звезды, повисшие в хрустально-черном небе, казалось, скользнули прочь, утонув во всепоглощающей ночи. Саймон думал о ситхи, о жизни, у которой нет конца, и не мог заставить себя понять, что это может означать. Промерзший до костей — а может быть даже до самой души — он наклонился ближе к костру, стягивая с себя мокрые перчатки, чтобы согреть руки.
— Но ситхи могут ум-мереть, п-п-правда? — спросил он осторожно, проклиная свою закоченевшую, запинающуюся речь.
Джирики быстро склонился к нему, глаза его сузились, и на одно ужасное мгновение Саймону показалось, что принц сейчас ударит его за такое неуместное любопытство. Но ситхи только взял дрожащую руку Саймона и поднес ее к свету.
— Твое кольцо, — сказал он, глядя на причудливую завитушку в форме рыбы. — Я не видел его раньше. Кто дал тебе это?
— Мой… мой наставник, я д-д-думаю, — запинаясь, ответил Саймон, — доктор Моргенс из Хейхолта. Он послал его для меня Б-б-бинабику. — Ледяная хватка принца пугала его, но он не смел отнять руку.
— Значит, ты один из рода смертных, кто знает тайну? — спросил Джирики, внимательно глядя на него. Саймона пугала глубина его золотистых глаз со ржавыми отблесками огня.
— Т-т-тайна? Н-н-нет! Нет, я не знаю никакой тайны! Джирики некоторое время не сводил с него глаз, удерживая
Взгляд мальчика так же надежно, как если бы держал его голову
Двумя руками.
— Тогда почему они дали тебе кольцо? — спросил Джирики, обращаясь главным образом к самому себе, и покачал головой, отпустив руку Саймона. — А сам я дал тебе Белую стрелу…
Воистину, предки уготовили нам странный путь. — Он отвернулся, устремив взор в пляшущее пламя, и перестал отвечать на вопросы.
Тайны! сердито думал Саймон. Опять эти тайны! У Бинабика тайны, у Моргенса были тайны, ситхи полны тайн! Я ничего больше не хочу знать ни о каких тайнах! За что мне такое наказание? Почему все всегда навязывают мне свои ужасные тайны?!
Некоторое время он беззвучно плакал, обхватив руками колени, мечтая о невозможном.
* * *
Они достигли восточных окраин Диммерскога вечером следующего дня. Лес прятался под толстым одеялом белого снега, но тем не менее казался, как говорил Бинабик, Обителью Призраков. Путешественники не вошли под его покровы, больше того, им вообще не хотелось идти в ту сторону, настолько была полна запретов атмосфера леса. Деревья, какого бы размера они ни были — а некоторые из них были действительно огромными — казались карликовыми, скрученными, как будто они скорчились под ношей покрытых иглами ветвей и тяжелого снега. Открытые пространства между искривленными стволами безумно изгибались, словно ходы, вырытые пьяным гигантским кротом и ведущие к опасным тайнам глубин.
Они двигались почти бесшумно. Копыта лошади Саймона мягко скрипели по снегу колонноствольных залов Диммерскога, под сверкающей белой крышей засыпанных снегом ветвей. Кто мог знать, куда ведут эти переходы? Может быть в темное, злобное сердце леса, где едино дыхание деревьев, где они передают друг другу бесконечные слухи, когда трут друг о друга чешуйчатые ветви под злобным выдохом ветра сквозь прутья и замерзшие листья.
На этот раз они снова разбили лагерь на открытом месте, хотя Диммерског скорчился совсем рядом, как спящее животное. Никто из них не хотел проводить ночь под покровом леса — особенно Слудиг, который вырос на страшных историях об омерзительных тварях, крадущихся по ночам по белым коридорам леса. Ситхи, казалось, все было безразлично, но Джирики провел часть вечера, смазывая свой клинок из волшебного дерева. Снова путники сгрудились у открытого огня, и весь длинный вечер напролет восточный ветер, словно бритва, пронизывал их, насылая неукротимые струи снежных вихрей и забавляясь в верхних пределах Диммерскога. Коща они засыпали в эту ночь, их окружали тихие звуки потрескивающего леса и ветвей, трущихся друг о друга под ударами ветра.
* * *
Еще два дня медленной езды вдоль леса через последний участок открытой ледяной земли — и они оказались у подножия гор. Равнина была все такой же унылой, днем ледяная корка сверкала так, что у Саймона голова болела оттого, что он постоянно прищуривался, но казалось, что погода чуть-чуть потеплела. Снег все еще падал, но острый ветер уже не пробивался сквозь плащ и куртку, как прежде, близ широкой стены гор.