Тонкая полоска пергамента была обвязана вокруг его хрупкой, как сухой прутик, лапки. Тиамак на минуту отложил безмолвный комочек в сторону, достал последних двух птиц, потом закрепил дверь раздвоенной веткой. Нежно держа в руке Чернильное Пятнышко, Тиамак спустился к окну и вошел в дом. Он положил голубиное тельце и развернул пергамент на полу. Сощурившись, он начал разглядывать крохотные письмена. Послание было от его мудрого друга из Наббана, чей почерк Тиамак узнал даже в голубиной почте, но оно почему-то не было подписано.
Время пришло, было написано в нем, — и ты здесь очень нужен. Моргенс не может обратиться к тебе, и я делаю это за него. Отправляйся в Кванитупул, остановись в той таверне, о которой мы говорили, и жди там, пока я не сообщу дальнейшего. Отправляйся тотчас же и нигде не задерживайся. От тебя, возможно, зависит больше, чем жизнь.
Внизу было изображение пера, обведенного кругом, — символ Ордена Манускрипта.
Тиамак сидел пораженный, уставившись на послание. Он прочел его еще дважды, надеясь, что содержание его от этого изменится, но слова оставались прежними. Отправляться в Кванитупул, когда старейшины посылают его в Наббан! В его племени больше не было людей, владеющих языком сухоземцев, чтобы служить послами. И что же он скажет соплеменникам? Что кто-то из сухоземцев, которого они не знают, приказал ему ждать инструкций в Кванитупуле и что это достаточное основание пренебречь нуждами племени? Что значил Орден Манускрипта для враннов? Кружок сухопутных ученых, которые рассуждают о старых книгах и еще более старых событиях? Его никогда здесь не поймут.
Но как мог он проигнорировать серьезность вызова? Его друг в Наббане выразился совершенно определенно: он сказал, что это веление Моргенса. Без Моргенса Тиамаку никогда бы не выжить в Пирруине, где он провел целый год, уж не говоря о том замечательном братстве, членом которого сделал его доктор. Как может он не выполнить той единственной просьбы, с которой к нему обратился Моргенс за всю его жизнь?
Жаркий воздух рвался в дом через окна, как голодный зверь. Тиамак сложил записку и засунул ее в ножны. Он должен заняться Чернильным Пятнышком. Потом он поразмыслит. Может быть, к вечеру станет прохладнее. Конечно, следует переждать еще день до отъезда, куда бы он ни направлялся. Следует ли?
Тиамак завернул тельце птицы в пальмовый лист, затем перевязал его тонкой бечевкой. Он прошел на ходулях через мелководье к песчаной косе позади дома, положил сверток на камень, окружил его корой и драгоценными кусочками старого пергамента. Направив молитву за упокой голубиной души Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения, он с помощью трута и кресала поджег эту пирамидку.
Дым поднимался вверх, и Тиамак подумал, что есть что-то в этих древних традициях. Хотя бы то, что они занимают руки, когда мозг угнетен и страдает. На мгновение он смог отключиться от беспокойных мыслей о долге и ощутил странный покой, наблюдая, как дым уносит в последний полет Чернильное Пятнышко — в неровное серое небо.
Вскоре, однако, дым исчез, а пепел разметало по зеленой воде.
Когда Мириамель и ее спутники спустились по горной тропке на дорогу, ведущую к северному побережью. Кадрах пришпорил свою лошадь, оставив Динивана и принцессу позади. Утреннее солнце светило им в спины; лошади, которых привел Диниван, трусили, мотая головами и раздувая ноздри, силясь уловить ранний утренний ветерок.
— Эй, Падреик! — крикнул Диниван, но монах не отозвался. Круглые плечи его подпрыгивали вверх и вниз, капюшон был опущен, как будто он ехал в глубокой задумчивости. — Ну ладно, пусть будет Кадрах, — окликнул его священник, — почему ты не хочешь ехать рядом с нами?
Кадрах, который хорошо сидел на лошади, несмотря на свою тучность и короткие ноги, натянул поводья. Когда остальные двое почти поравнялись с ним, он обернулся.
— Тут у нас проблема с именами, брат мой, — сказал он, обнажая зубы в злой улыбке. — Ты называешь меня именем мертвого человека. Принцесса сочла нужным дать мне новое имя — «Предатель» — и окунула в Эметтинском заливе, чтобы закрепить его за мной. Как видишь, довольно сложно разобраться, не так ли, в этом, можно сказать, множестве имен. — С ироничным поклоном он ударил пятками по лошадиным ребрам и поскакал вперед, снова замедлив ход, только когда оторвался от них на значительное расстояние.
— Он очень разозлен, — заметил Диниван, глядя на его опущенные плечи.
— Ему-то на что злиться? — возмутилась Мириамель.
Священник покачал головой:
— Бог его знает.
В устах священнослужителя фраза могла иметь различные значения.
Дорога на северное побережье Наббана блуждала между холмами и берегом Эметтинского залива, порой забегая вглубь, так что коричневые склоны холмов вставали справа, заслоняя воду. Затем холмы снова отступали ненадолго, и обнажалась скалистая береговая линия. Когда троица приблизилась к Телигуру, дорога начала заполняться другим транспортом и пешеходами: фермерскими телегами, за которыми тянулись клочки выпавшего сена, разносчиками, несущими груз на шестах, группами деловито марширующих местных стражников. Многие прохожие, увидев на черном одеянии Динивана золотое древо и монашескую одежду его спутников, склоняли головы или осеняли себя знаком древа. Нищие бежали рядом с лошадью священника, крича: «Отец! Отец! Милость Эйдона, отец!» Если он видел действительно увечных, он совал руку в карманы своего одеяния и бросал им монеты. Мириамель отметила про себя, что каким бы увечным и убогим ни был каждый из этих нищих, почти ни одна монетка не успевала долететь до земли.
В полдень они остановились в самом Телигуре — широко раскинувшемся торговом городке у подножия холмов. Здесь они подкрепились фруктами и хлебом грубого помола, купленным на лотках на городской площади. Здесь, на перепутье торговых путей, служители культа не привлекали к себе особого внимания.
Мириамель нежилась на ярком солнце, капюшон ее был откинут, чтобы открыть лоб теплым лучам. Вокруг раздавались крики уличных торговцев и вопли обманутых покупателей. Диниван и Кадрах были поблизости: первый торговался с продавцом вареных яиц, второй с вожделением рассматривал товар виноторговца. Мириамель с удивлением ощутила прилив счастья.
«Просто так?» — упрекнула она себя, но солнце было слишком приятным, чтобы заниматься самоосуждением. Ее накормили, она целое утро вольно скакала на лошади, и никто вокруг не обращал на нее ни малейшего внимания. В то же время она чувствовала себя удивительно защищенной.
Она вдруг подумала о Саймоне, который когда-то состоял при кухне, и ее настроение как бы распространилось на него. У него была милая улыбка, у Саймона: непосредственная и искренняя, не заученная, как у отцовских придворных. У отца Динивана тоже была хорошая улыбка, но она никогда не казалась удивленной, как это всегда бывало у Саймона.
Каким-то странным образом, осознала она, дни, проведенные в пути с Саймоном и троллем Бинабиком, оказались чуть не самыми лучшими в ее жизни. Она посмеялась над собой за эти мысли и потянулась сладко, как кошка на подоконнике. Они повидали разные ужасы и самое смерть, за ними гнался страшный ловчий Инген со своими собаками, их чуть не убил гюн, жуткий лохматый великан. Но она была свободна. Притворяясь служанкой, она была более собой, чем когда-либо раньше. Саймон и Бинабик обращались к ней, а не к ее титулу, не к власти ее отца или к собственным надеждам на награды и продвижение по службе.