Марк полагает, что он должен был ехать один и не брать с собой Николь. Хотя знал, что не выдержит этого в одиночку. Ему нужна была поддержка. Он понятия не имел, как отреагирует, когда практически через несколько часов увидит Лили. Может, растеряется, а может, останется спокойным и, вероятно, слегка отстраненным… Однако он хорошо понимает, что если бы Николь не поехала с ним и особенно если она бы не отпустила эти комментарии по поводу мужчин и его манеры вождения, он не пришел бы в такое бешенство, что готов был двинуть в морду этому жирному и бритому водителю джипа цвета синего металлика — отличная машина, водитель-идиот, думает он. И Марк первым выскакивает из машины — он понял давно, что нападение — это лучшая форма защиты, что нет необходимости ждать, пока кто-нибудь придет и ударит тебя, нужно начинать первым, еще до того, как они успеют прицелиться — и в тот момент, когда он подходит к джипу, он видит, что водитель по-прежнему сидит на месте, неуверенно пытаясь отстегнуться. Впрочем, тут к Марку приходит мысль, что этот парень просто выглядит более крутым, чем он есть на самом деле, поскольку Марк видит, что он явно растерян, спрятавшись в этом кожаном салоне с кондиционером, и проверив, что заблокировал все двери, так оно и есть. Когда Марк хватается за ручку, она не поддается.
Но вот уже подбежала Николь и пытается оттащить его прочь, хватает его за руки, за талию, крича:
— Ну не будь ты ебаным ничтожеством, Марк! Оставь его в покое! Он тебя не трогал! Марк, оставь его в покое!
Он видит, что больше никто не пытается выйти из машины. Он вообще не уверен, что кто-то видел эту сцену. Впрочем, теперь он начинает понимать, что бритоголовый парень с жирной шеей не такой крупный, как показалось вначале, что он просто слишком высоко задрал водительское кресло. Он по-прежнему сидит, закрывшись изнутри, жестами отмахивается от Марка, пытается спустить конфликт на тормозах, явно решив не выходить из машины и не нарываться на драку, но вот пробка начинает сдвигаться, и пара человек сигналит, и Марк просто шлепает по правому стеклу обеими руками, впрочем, достаточно сильно, и кричит:
— Ебаный засранец! — а затем возвращается в машину, и Николь, сидящая на пассажирском кресле, разражается слезами, и начинает накрапывать мелкий дождь, такой слабый, что минуту-другую Марк сидит, не включая дворники. Не включает их до тех пор, пока дождь полностью не заливает лобовое стекло, и капли разбиваются и стекают, оставляя следы. А впереди — ничего нет, только низкое серое небо. И теперь ему наплевать, что там творится в зеркале заднего вида, он прибавляет громкости на Blaupunkt, надеясь сломать напряженное молчание.
— Я люблю эту мелодию, — наконец произносит он. — Люблю ее, ебаный свет.
Николь всегда говорит Марку, что он никогда не бывает с ней искренним. Что он никогда не признается, что творится у него в голове. Что он боится сказать то, что думает на самом деле. Боится показаться необычным. В половине случаев он отвечает, что и сам не знает, что творится у него в голове. Но он готов принять тот факт, что легко может отвлечься и потерять нить, что может мечтать часами, размышляя обо всякой второстепенной ерунде, — хотя именно так люди и справляются с жизнью, думает он, разве нет? Во время работы Марк часто замечает, что неожиданно не может вспомнить, что он собирался сделать, и теряет массу времени, пытаясь сконцентрироваться. Впрочем, как он понимает, существуют такие вещи, которым очень трудно уделять внимание. Вещи, которых лучше всего избегать. Особенно если ты так неуверен в себе. Если ты не вполне себе доверяешь. Если ты немного страдаешь паранойей. Или же, думает он, в противном случае ты испортишь все окончательно.
Он размышляет обо всем этом, и они приближаются к М25, и Марк все еще не разговаривает с Николь, хотя уверен, что она несколько воспрянула духом и больше не собирается с ним ругаться. Погода тоже улучшилась. Солнце сияет, отражаясь в мокром асфальте и на парапетах, вспыхивает в ветровом стекле и в зеркалах, пробившись через неожиданно треснувшие и расползающиеся облака.
Но тут его вдруг осеняет: пока он размышлял о том, что у него никогда не находится нужных слов, что он всегда пытается избежать говорить определенно, он, конечно, пытался не думать о Лили и о том, каково будет увидеть ее, впервые за десять лет, и каково будет увидеть Ким и, возможно, ее нового парня, с которым, как она сказала по телефону, они недавно стали жить вместе — и именно этому человеку пришла в голову идея, чтобы она связалась с Марком, ради Лили, так сказала сама Ким — и что это за место, в котором она живет, тепло ли там, уютно ли, достаточно ли там безопасно для его драгоценной дочери… Он вдруг понимает, что он, видимо, просто думает и переживает о том, о чем пытался вообще не думать, без чувства вины, без этого ужасного чувства вины — вины за то, что он действительно так долго не вспоминал о Лили, о том, хорошо ли ей живется, цела ли она, хорошо ли себя чувствует, годы и годы. За то, что он забыл ее. За то, что оставил ее. В конце концов, он вполне счастливо выпутался из этого, не правда ли? Он построил новый дом и создал новую семью. Наверное, он просто пытается пережить за время этой поездки все те десять лет, в течение которых стоило бы обеспокоиться жизнью своей дочери. Наверное, так он пытается переписать прошлое, создать себя заново, пережить еще раз эти ушедшие чувства. В глубине души он желает знать, так же он чувствовал бы себя, если бы они с Николь направлялись в Челмсфорд в «IKEA», а не в Ньюбери к Лили. И он помалкивает, только иногда матерится на какого-нибудь идиота-водилу, а Николь уселась на пассажирском сиденье, сняв ботинки и поджав под себя ноги, зевает, играет с переключателем радио, сбивая все его настройки, рассказывает о школе Джеммы, о своей сестре, о своей маме и о том, когда ее мама приедет к ним в следующий раз. Еще она рассказывает о своей работе. О том, что теперь она стоит во главе команды из шести человек. Что она большой начальник.
Марк и Ким договорились с соседями, что оставят у них Джейка и Сина, но Лили родилась на две недели раньше положенного срока, и в тот момент соседи были в отъезде, так что, пока на свет появлялась дочь Марка, ему самому пришлось присматривать за мальчишками Ким. Он отвел их в кафетерий, который располагался на первом этаже той больницы и в котором воняло маслом, вареным кофе и сигаретами — прямо как в той забегаловке, где они остановились с Николь, на А34, в нескольких минутах от Ньюбери. Там было запрещено курить, он был в этом уверен, потому что заведение находилось в больнице, но этих курильщиков удавалось выставить на улицу с большим трудом. Он всю жизнь ненавидел курильщиков, считал, что они абсолютно антисоциальны. Почему он должен вдыхать чей-то ядовитый дым? Но ему и мальчишкам было некуда оттуда деваться, от ослепительного света огней, от душного жара, исходящего от ламп для подогрева еды, от которого толстые лица поваров сияли болезненным желтым, а фасоль на подносе на прилавке отдавала пурпурным.
До этого момента он никогда не оставался один с Джейком и Сином, не тогда, когда они оба бодрствовали, и он знал, что им было так же трудно совладать с этой ситуацией, как и ему самому. Одному было семь, другому — четыре, и они ненавидели друг друга от всей души. У Джейка была манера внезапно ударять Сина по голове, затем хихикать, как гиена, скача по комнате и лупцуя воздух, смакуя момент своей победы. Син обычно разражался слезами, хотя иногда просто оставался сидеть, спокойный и молчаливый, и только нижняя губа слегка подрагивала. Этот мальчишка выводил его из себя. Они оба его бесили.