— Ну и как мы еще, по-твоему, должны здесь греться? — говорит Лили.
— Они что, не могут включить отопление? — говорит Марк, зная, как быстро срабатывает печка в его машине, чувствуя, что ощущение тепла возвращается к кончикам пальцев, и он уезжает прочь из Беркшир Хауза, а его дочь уютно устроилась рядом с ним, на пассажирском сиденье.
— Ха, они слишком бедны, — говорит она.
— И что, они просто позволили вам разводить костры по всему дому? — говорит он.
— Да, — говорит она.
— И что, они не возражают против того, что вы жжете мебель? — говорит он, и он встревожен, потому что в гостиной с телевизором он нашел Лили и несколько других девчонок, неуклюже рассевшихся перед огромным камином, и за решеткой ревело и трещало пламя, охватившее пару сваленных в кучу сломанных стульев. Он может поспорить, что в комнате не было взрослых, которые присматривали бы за огнем, не было ощущения, что за этим камином вообще следит кто-то из персонала, хотя именно им следовало бы разводить огонь. Для него это занятие выглядело очень опасным. Все эти горящие доски легко могут вывалиться из-за решетки, и от этого вспыхнет ковер…
— Думаю, что они немножко бесятся, если мы жжем стулья и всякое барахло, и поэтому пытаются не пускать нас в комнату с телевизором и не выпускают гулять, — говорит она. — Но это не я их завожу. Здесь есть пара действительно двинутых девок. — Она смеется, напряженным, визгливым высоким гоготанием, которого Марк не слышал от нее раньше. — Они сожгли все. Ты должен был видеть их руки, — она снова смеется. — И жопу Гей-нор. Она покрыта шрамами.
— Нет уж, спасибо, — говорит Марк, мельком взглянув на Лили, с тревогой раздумывая о том, чего еще она могла набраться за такое короткое время, проведенное в Беркшир Хаузе, кроме этого ужасного смеха, хотя он удивлен тем, как хорошо она выглядит. Она значительно прибавила в весе — у нее больше нет впалых щек, на самом деле они почти пухлые, а ее руки, всунутые в еле налезаюший белый свитер с длинными рукавами, кажутся более плотными и сильными, и он замечает, что ее голый живот действительно стал несколько округлым, что даже он слегка переваливается через низкий ремень ее потрепанных джинсов. Ее кожа стала мягкой и сияющей, почти масляной, а ее волосы теперь приобрели более светлый, рыжевато-каштановый оттенок. Он не знает, по-прежнему ли они выкрашены или это ее натуральный цвет, он не знает, каким образом она умудрилась смыть ту черную краску. Он всегда представлял себе, что в этом возрасте у нее будут волосы именно такого цвета.
Также он был удивлен тем, как она отреагировала, когда он появился в гостиной с телевизором. Она не сказала «Привет, папа», и не вскочила на ноги, и не подбежала, чтобы поцеловать его, но она тотчас же его узнала. Она улыбнулась и помахала рукой, по крайней мере она раскрыла ладонь и подняла три пальца. Когда она наконец встала на ноги, в своих туфлях на платформе, и подошла, она продолжала улыбаться, несмотря на то, что ее подружки язвительно глумились и посвистывали, а одна девчонка прокричала: «Где ты подсняла его, Лили?» А другая, очень толстая черная девочка с заплетенными волосами, которую Марк не мог не заметить, сказала: «Оставь немного на мою долю, дорогая».
Марк уверен, что Лили улыбалась и махала ему рукой вполне искренне, что она действительно была рада его видеть. Крепко вцепившись в руль, с диким усилием пытаясь сосредоточить внимание на дороге, чтобы быть в полной готовности, чтобы справиться с любой опасностью, которая может возникнуть на пути, он думает, что, вероятно, в этом проявилось то, что она осознала свою любовь к нему, любовь к своему отцу. По крайней мере пока она ничего не упомянула о своем исчезновении в Рождество, когда она оставила записку со словами «ненавижу вас». Она определенно ничего не упомянула о том, что не хочет снова видеть его. Фактически Лили с большой радостью была готова забраться с ним в машину, подговорив его, чтобы он просто сказал медсестре, что на этот вечер забирает ее с собой, и на это он явно имел право, поскольку по нему было видно, что он — родитель, и это была суббота, а старшую медсестру в любом случае никогда не волновало, у которого из родителей есть предварительное разрешение от консультантов на встречу с детьми или же кому из детей временно запрещено покидать пансион.
Насколько он может видеть, их отношения с Лил возвращаются в нормальное состояние. Это даже лучше, чем нормально — нет ни малейшего шанса, что он пойдет на риск разрушить эти отношения и накричит на нее за то, что она сбежала после Рождества, или станет допрашивать, чем она на самом деле занималась в Лондоне в те несколько дней. Прямо сейчас он чувствует, что у них — отличная маленькая команда, они едут по стране, в побитом фургоне, живут сегодняшним днем, наплевав на все материальные удобства, ведут себя как настоящие хиппи-бродяги. Их ничто не связывает. Они всегда на один шаг впереди властей. Их не поймать. И не остановить.
Вот только не успевает он проехать и пары миль, как Лили спрашивает:
— Марк, куда мы едем?
И он не может выдавить из себя, в Шотландию, или на Уэльс, или в Дорсет, куда угодно, туда, где он раньше никогда не бывал. Он не может отважиться сказать, я думал, что мы с тобой вдвоем сбежали. Я решил, что мы продадим «Астру» и, может, купим фургон — который, конечно же, ему давно пора было завести для работы — и отправимся колесить по стране, останавливаясь здесь и там, может, будем собирать фрукты, заниматься каким-то ремеслом, делать украшения. Заботясь друг о друге, как и полагается отцу и дочери, считает он — и честно ведя себя по отношению друг к другу.
Но это не о нем. Он может оказаться безнадежным фантазером, но он никогда не станет безнадежным хиппи. Марк не может всерьез представить себя в паре мешковатых вареных штанов, за рулем Dormobile, слушающим покоробленную запись Astral Weeks на дешевом кассетном проигрывателе. Он все еще не может принять тот факт, что теперь он единственный несет ответственность за Лили, что он действительно готов взять на себя заботу о ней, несмотря на всю шумиху, которую поднял вокруг этого. И он говорит, точно так же, как и всякий раз, когда откладывает принятие трудного решения, всегда позволяя кому-то другому сделать следующий ход, определяющий ход, ведь у него не было времени продумать альтернативный план действий, как дать Лили новую жизнь, как вытащить ее из Беркшир Хауза, а заодно и из-под влияния Ким (но если он осознает, что, может статься, он будет не готов ежедневно и в одиночку управляться с Лили, будет не готов взять на себя такое обязательство, это не значит, что он все еще не уверен в том, что больше не хочет и близко подпускать ее к Ким), он говорит, ослабляя хватку на руле и расслабляя плечи, может быть, почувствовав внутренний упадок сил, словно в конце концов действительно начал разваливаться на части — раздавленный грузом своего отцовства и эмоциональным смятением, раздавленный своей неудачной попыткой стать сильным, решительным, неудачной попыткой хоть один раз повести себя достойно, — он говорит, спокойно, растерянно, зная, что ему следовало бы орать во все горло:
— А куда ты хочешь поехать? Я никогда здесь раньше не бывал. Я не знаю, что здесь есть. Расскажи мне.