— Вы не посмеете стрелять, — сказал Джейсон. — Здесь ваша дочь.
— Слезай, Марта, — приказал Эймос. Голос его звучал совершенно бесстрастно, словно он просто решил, что на земле его дочери будет удобнее, чем в повозке.
— Ну, вот, парень, — произнес Эймос. — Что ты можешь мне сказать?
— Ничего.
Такого ответа Эймос явно не ожидал. Ни страха, ни мольбы о прощении, ни даже обещания жениться.
— Значит, ничего?
— Да.
— Хорошо, — вздохнул Эймос. — Тогда вылезай тоже. — Нет.
Эймос прицелился в него, потом опустил дуло дробовика к земле.
— Слезай, — повторил он. — Лошадь не виновата — не стоит ее пугать.
Юноша спрыгнул на землю.
— Теперь повернись.
— Это еще зачем?
— Я так хочу.
— Нет, подождите… Послушайте, я готов жениться на ней.
— Возможно, но ты ее бросишь.
— Нет, я останусь. Я женюсь на ней и останусь с ней жить.
— Не думаю, чтобы ей самой хотелось жить с тобой.
— Ей хочется. Не правда ли, милая?
Марта услышала его слова и начала думать, пытаясь понять, чего она сама хочет, стараясь не смотреть на тускло поблескивавший ствол дробовика и на причудливой формы облака, наползавшие из-за горизонта. Она так и не надумала чего-то определенного, когда юноша подтолкнул ее локтем.
— Решайся же, Маргарет. Давай поженимся.
— Я не Маргарет, — ответила она. — Меня зовут Марта.
— Повернись, — сказал Эймос.
Юноша повиновался. Эймос подобрал с обочины булыжник величиной с человеческую голову, шагнул вперед, размахнулся и со страшной силой ударил Джейсона по затылку. Юноша рухнул как подкошенный. Эймос поднял его с земли и бросил в повозку. Сам сел на козлы, кивком велел Марте сесть рядом и погнал гнедую по направлению к каньону Спун-Гэп. Остановив двуколку на краю утеса, Эймос вытащил из нее безжизненное тело и сбросил его в пропасть. Потом, ни слова не говоря, повернулся, забрался на козлы и щелкнул кнутом.
Несколько недель спустя Марта объявила отцу о своей беременности.
— Не удивительно, — холодно бросил Эймос. Весной Марта родила мальчика. Роды принимал ее отец — мягко и умело, как привык делать это со своими овечками.
— Как ты хочешь назвать его? — спросил он Марту. Она остановилась на Сэмюэле — в честь мистера Тилдена.
— А дальше?
— Хаусман, наверное.
— Наверное, — усмехнулся Эймос и вышел. Марта так и не поняла, обрадовался он или огорчился.
Впрочем, ее это мало интересовало. Отец и дочь не привыкли лезть друг другу в душу. Уединенная жизнь на горном ранчо, раскинувшемся посреди необъятной пустоши, мало способствовала общительности. Марта готовила и стирала, а Эймос занимался овцами и ухаживал за садом — разговаривать было не о чем. Только гугуканье маленького Сэма, барахтавшегося в колыбельке, нарушало тишину: впрочем, младенец тоже был на удивление спокойным. Заговорил ребенок поздно и разговорчивостью не отличался. Он таким и остался, подумала Марта.
Дрожь пробежала по телу Эллен, и очередной дикий крик вырвался из ее горла. Потом, когда схватка прекратилась, пальцы, тисками стиснувшие запястье Марты, разжались. Эллен виновато улыбнулась и пролепетала, что ей стыдно за свои крики.
— Ничего, давай кричи, — подбодрила Мамаша Хаусман, а сама подумала, что должна была бы сейчас держать за руку Сэма, а не Эллен. Трудно даже представить, сколько горя и боли выпало на его долю. Вырос мальчик замкнутым и неразговорчивым. Рано научился сносить насмешки и поддразнивания мальчишек в школе. Только когда его в глаза или прилюдно обзывали ублюдком, Сэм бросался в драку, из которой, как правило, выходил победителем, — суровая жизнь па ранчо укрепила и закалила не только его характер, но и тело. Теперь его называли «бессловесный Сэм», на что он не обижался. Или не подавал вида, что обижается. Невозможно было догадаться, что на самом деле творилось в его душе.
Даже для собственной матери Сэм оставался незнакомцем. Шли годы, но он не менялся и был молчалив и замкнут, как скала. Или как Эймос. Марта надеялась, что хоть с Эймосом ребенок оттает, но напрасно. В разговоре они обращались друг к другу строго официально — «дедушка» и «внук», — и тщательно следили за тем, чтобы не нарушать этот порядок. Лишь в редких случаях, например па день рождения, когда Эймос подарил Сэму складной нож, они позволяли себе немного пофамильярничать, так что Сэм мог сказать: «Благодарю вас, сэр», а Эймос отвечал: «Не за что, мой мальчик». Но и только.
Схватки учащались, пока, наконец, Марта не сказала Доку Гейнсу, что, кажется, уже вот-вот…
— Пора бы, — усмехнулся Док Гейнс, вынул изо рта сигару и встал со стула.
Младенец появился на свет только через полчаса. Док Гейнс поднял его в воздух, звонко шлепнул, и тишину прорезал громкий плач. Сочный и басистый. Марта убедилась, что с новорожденным и с Эллен все в порядке, и поспешила известить Сэма. Хотя тот и сам уже должен был услышать рев младенца. Но в комнату так и не пошел.
— Это мальчик, — сказала Марта.
Сэм не ответил. Он стоял, вцепившись в прилавок, так что костяшки пальцев и ногти побелели. И просто кивнул. Снова послышался громкий рев. Реви, малыш, подумала Марта. Кричи громче. Плачь.
Сэм глубоко вздохнул и выпрямился. Потом, ни слова не говоря, решительно прошел в заднюю комнату. «Бессловесный Сэм», — невольно вспомнила Марта. И подумала — а что бы случилось, откажись она сойти с двуколки на землю в тот памятный день.
— Мы назовем его Эймос, — услышала она голос Сэма. — В честь моего дедушки.
— Хорошо, Сэм, — ответила Эллен.
— Эймос Мередит Хаусман, — произнес Сэм, добавив к имени сына девичью фамилию Эллен; возможно, в знак благодарности.
— Эймос Мередит Хаусман, — эхом откликнулась Эллен.
Опираясь на обитый металлом прилавок, Марта почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза. Она мысленно пожелала младенцу счастья.
— «Нет, нет, моя любовь…» — подсказала она.
— «Нет, нет, моя любовь! Я счастлив этой лаской,
И жизнь мне кажется…», э-э-э…
Он опять забыл. Даже стоя неподвижно, ему было очень трудно произносить наизусть эти волнующие строки с таким необычным чередованием рифм. А двигаться при этом по комнате, держа в памяти позы и жесты, и при этом еще не сбиваться, казалось просто недостижимым. Хотя что-то у него уже стало получаться. Тем не менее — он знал это наверняка — она была недовольна. Его движения казались ей слишком скованными и механическими. Не нравилась ей и его декламация. Нет, слова он уже знал и забывал или путал монологи все реже и реже, но вот произносил их тоже слишком скованно и механически. Не было в его монологах выстраданного чувства, не было понимания великой жизненной силы и страсти гениальной пьесы Ростана.