— Камера готова? — крикнул Кляйнзингер, прерывая ее бессвязные мысли.
— Сцена 175. Дубль первый, — возвестил помощник.
— Начали!
Мерри, опираясь коленями о сиденье, приподнялась, чтобы сыщик ее увидел, потом пригнулась и снова выпрямилась. Какая ерунда! Она припомнила вечеринку, когда они все фотографировались голышом, и невольно улыбнулась. Ведь теперь повторялось почти то же самое, только уже на профессиональном уровне. Как на приеме у врача. Нет, не то. Ведь она это делала ради Искусства. Ради Кляйнзингера и ради Искусства. Она игриво улыбнулась сыщику и нырнула за спинку сиденья.
— Стоп! Снято! Большое спасибо, — сказал Кляйнзингер.
Накинув на плечи халатик, Мерри поспешила в гримерную. На площадке приступали к съемкам крупного плана лица Гарднера, наблюдавшего за выходкой Мерри в зеркальце заднего вида. Мерри пока была не нужна.
Странное дело — ей понравилось сниматься обнаженной. Мерри даже стало немного не по себе, настолько ей это понравилось.
В дверь ее гримерной постучали.
— Мисс Хаусман? — окликнул женский голос.
— Да, — отозвалась она.
— Это Джослин Стронг. Можно мне войти?
Мерри открыла дверь.
— Да, пожалуйста, — пригласила она.
— Что вы думаете, насколько удалась съемка? — спросила Джослин.
— Не знаю. Увидим на просмотре. Все ведь зависит от монтажа, верно? — любезно сказала Мерри.
— Да, наверное. Но что вы испытывали во время съемки?
— Пожалуй, я немного волновалась.
— Вы сняли накладные груди. Могу я спросить — почему?
— Они мне мешали и еще — они слишком бросались в глаза. Хотя была, пожалуй, и еще одна причина. Связанная с моим волнением. Без них я ощущала себя естественнее, ближе к своему персонажу.
— Некоторые наши читатели наверняка не одобрят ваш поступок и то, что сделал мистер Кляйнзингер. Я имею в виду вариант фильма — для Европы.
Джослин сидела на софе, стоявшей вдоль стены крохотной гримерной. Мерри, сидевшая перед трюмо, на мгновение задумалась, потом ответила:
— Вы же слышали, что сказал мистер Кляйнзингер. Вы можете согласиться с одним из его утверждений и раскритировать другое.
— А что думает об этом ваш отец?
— О чем? О том, что я играю в кино, или о том, что я снялась в такой сцене?
— И о том и о другом, — сказала Джослин. — Я бы хотела это знать.
— Я не обсуждала с ним эту сцену. Я уже достаточно взрослая. Слушайте, куда вы меня подталкиваете?
— Нет, нет, вовсе никуда не подталкиваю, а хочу только узнать, что вы по этому поводу думаете.
— Я скажу вам. Мне эта сцена вовсе не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Сделана она с выдумкой. Вполне драматична. Да вы сами все видели. Ничего сенсационного в ней нет. Самое сенсационное здесь то, что вы приехали сюда готовить статью о том, как я снимаю лифчик. И то, что журнал собирается эту статью поместить.
Джослин попыталась объяснить, что ее интересует не только это, что есть кое-что еще.
— Кино, — сказала она, — величайшее искусство нашего времени, которое имеет наиболее массовую аудиторию. Вы согласны с утверждением, что по фильмам можно судить о здоровье общества?
— Я согласна с мистером Кляйнзингером, — ответила Мерри. — На самом деле — мы куда извращеннее европейцев.
— Вы считаете, что в Ассоциации американских кинематографистов, в Лиге борьбы за нравственность и в комитетах по цензуре сидят одни извращенцы?
— Нет. Но я против всякой цензуры.
— А как вы относитесь к кодексу ААК? — спросила Джослин.
— Я думаю, что это просто набор глупостей.
Джослин расспросила Мерри про ее биографию, учебу, а также про то, что побудило ее пойти по стопам отца. Мерри отвечала на поставленные вопросы, но ничего не добавляла от себя. Как Джослин ни старалась, ничего из ее ухищрений не выходило: ей никак не удавалось разговорить Мерри настолько, чтобы слова полились потоком, так что журналистке оставалось бы потом только надергать из их беседы любые цитаты. Джослин меняла тактику — на какое-то время она вдруг умолкла, надеясь, что воспитание возьмет верх и Мерри сама попытается заполнить возникшие в разговоре пустоты, но Мерри просто сидела и терпеливо ждала, пока Джослин возобновит беседу. Наконец, Джослин сдалась и принялась задавать самые банальные вопросы; на откровенность Мерри упорно не шла. Она еще не решила, предпочитает ли Голливуд театру — ведь ее первый фильм еще не завершен. Нет, никаких романтических увлечений у нее нет. Да, ей, конечно, помогло то, что ее отец знаменитый киноактер, — но только поначалу. Добьется же она успеха или провалится — зависит только от того, есть ли у нее талант или нет. И так далее. Даже уцепиться не за что. Джослин даже обрадовалась, когда Мерри вызвали на съемки.
Она поблагодарила Мерри за интервью, закрыла блокнот и вернулась к своей машине. Интервью не получилось. Да, такое порой случается. Есть люди, которые легко находят контакт с одним журналистом, но замыкаются в разговоре с другим. Между ней и Мерри сразу возникла безусловная отчужденность, причину которой Джослин понять не могла. Джослин еще долго гадала, в чем дело. Быть может, Мерри не понравилось, что Джослин присутствовала во время ее съемки в обнаженном виде? Может быть, Мерри просто застеснялась? Нет, вряд ли. Слишком уж она хорошо держится, слишком спокойна и рассудительна. Неужели дело в ней самой, подумала Джослин. Но ломать голову из-за этого не стала. Ей было просто некогда. Дел было по горло.
Еще во время интервью ей вдруг подумалось, что вдохнуть искру жизни в материал можно вовсе не с помощью Мерри, а — через Мередита. Любое отношение Мередита Хаусмана к тому, что его дочь снимается в голом виде, пойдет Джослин на руку. Если он будет шокирован, она позабавит читателя; если же он только посмеется, в глазах читателей это будет выглядеть шокирующе. К тому же с Мередитом ей проще общаться.
Джослин вернулась в свой кабинет и позвонила на киностудию, чтобы узнать, где найти Мередита Хаусмана. Ей дали телефон Артура Уеммика. Уеммик сообщил ей, что Хаусман сейчас находится в Палм-Спрингсе. Джослин собралась было позвонить в Палм-Спрингс, но в последний миг передумала. Лучше, чтобы ее приезд стал для Мередита неожиданностью, подумала она.
И во время езды через горы, и пересекая пустыню по направлению к Палм-Спрингсу Джослин старалась не думать о Мередите Хаусмане. Она не хотела приехать хоть сколько-нибудь предубежденной, чтобы это не сказалось на статье. И она не готовилась к интервью, решив, что будет действовать по обстановке. За исход интервью она не опасалась. С профессиональной точки зрения она была в хорошей форме.
А вот ее душевное состояние оставляло желать лучшего. Почему? Джослин была жестоко уязвлена. Даже немного удручена. Ведь она все-таки ослушалась Кляйнзингера и пересекла линию, за которой он велел оставаться всем присутствовавшим на съемке того памятного эпизода. Никто ее не окликнул и не одернул — это могли счесть бестактным, да и Мерри могла обратить внимание на то, что за ней наблюдают. Да к тому же Джослин была женщиной. Трудно сказать, что на нее тогда нашло и почему она решила пересечь линию — разве что как журналистка она воспринимала любые ограничения как вызов, как барьер, который нужно взять. Нет, она не была угнетена, скорее, увиденное раздосадовало ее. По какой-то необъяснимой причине Джослин возмутило, что у Мерри Хаусман такие упругие и высокие груди, что у нее вообще есть груди.