Бруно никак не давал генерального сражения, только его разъезды рыскали и рыскали вокруг. Ариго с Райнштайнером, наученные горьким опытом текущей кампании, ждали от фельдмаршала очередной, очень коварной, пакости, Вейзель же, как ты знаешь, худшего ждет всегда. В бой рвался лишь наш распрекрасный Шарли, доказавший на Мельниковом лугу, что талигойская кавалерия все еще остается лучшей. Он прав, но при обороне нужна пехота и артиллерия. И что бы тебе было не порезвиться где-нибудь в Северной Марагоне, дабы у „гусей“ загорелось под хвостом!
Замысел Бруно мы пытались раскусить неделю, а 9-го старый бык всех сильно удивил — его армия вдруг двинулась в сторону Мариенбурга, оставив недобитых нас в покое. „Фульгаты“ провожают фельдмаршала третий день, но он даже не пытается никого атаковать; наш гусак словно бы разом утратил к продолжению войны всякий интерес и даже не смотрит на Марагону, хотя времени до холодов полно. Вейзель подозревает, что дриксы собираются пускать корни в захваченных городах и крепостях, меня это объяснение не устраивает, но другого пока нет.
Что до нас, то здесь по-всякому. Моя армия, хоть и уставшая, рвется в драку, остатки Западной по-прежнему в печали, но хотя бы приведены в порядок. За уже почти месяц вернулись многие из рассеявшихся и отставших, но все равно потери очень велики. Да, вернулись многие, но не малыш. Про то, что он пропал, ты знаешь из письма Ариго, а я не знаю, что писать матери. Надежда есть, но только на дриксов, в то, что малыш где-то в Марагоне и найдется сам, мне уже не верится.
Ли, я не знаю, что делать, в самом деле не знаю. Мать сейчас в Олларии, я начинал писать ей раз шестнадцать и бросал. Самое мерзкое, что в нашем нынешнем положении я не могу послать парламентеров: дриксы это расценят как слабость, и марагонцы тоже. Обмен пленными предлагает сильнейший или никто, но если мы с тобой остались вдвоем, я назову сына Арно, и к кошкам дуру-судьбу. В нашем доме Арно просто не может не быть!
О том, что я женюсь на Франческе Скварца из Фельпа, ты еще не знаешь. Ты не представляешь, как она походит на мать, и не только лицом. Она была замужем, ее мужа убили так же подло, как отца, но я не боюсь и этой приметы. Желал бы тебе встретить такую же женщину, но второй Франчески нет и быть не может. Придется тебе удовлетвориться кем-нибудь попроще, гаунасской принцессой, например…»
— Ты закончил?
— Почти. — Как вошла мать, Лионель слышал, но она молчала, и маршал продолжал читать. — Ты знаешь, что Эмиль женится?
— Да. Это не противоречит истинному эсператизму, но обойдись хотя бы раз без маневров. Арно не нашелся?
— Нет.
— Я правильно понимаю, что он может быть лишь в плену? — Да.
— Я не буду просить письмо, только скажи, что ничего сделать нельзя. На то, чтобы не спросить еще и об этом, меня не хватает.
— Можно, и я сделаю. Я начну переговоры с Бруно, даже если Рудольф вконец уподобился Сильвестру. Не из-за Арно, но если паршивец у дриксов, мы об этом узнаем.
— Если… — Мать поднесла руку к виску и тут же опустила. — Какие глупости приходят в голову. Теперь мне кажется, что я зря выбрала младшему это имя.
— Нет. В нашем доме всегда будут мужчина по имени Арно и женщина по имени Арлетта.
3
Папенька перевернул песочные часы; песок в них был черным, и в детстве Марселю это очень нравилось. Он очень хотел вырасти, жениться, завести наследника и переворачивать перед ним часы. Потом Валме понял, что, когда он станет как отец, никакого удовольствия от переворачивания уже не будет. Пришлось тайком пробираться в классную комнату, но часы без вопроса, на который нужно успеть ответить, теряли всякую привлекательность.
— Ну, — сказал граф, когда упала последняя песчинка, — так в чем вы ошиблись?
Этот вопрос отец задавал всегда, и самым трудным было понять, что именно он знает. Вовремя поведать о своих ошибках означало если не избежать выволочки, то пожать вместо бури дождик. С другой стороны, иногда Марселю удавалось скрывать свои художества; впрочем, на сей раз сокрытию подлежала разве что история с хвостом.
— Я забыл, что взбесившихся беженцев нужно расстрелять, — признался виконт. — Спохватился, когда родичи принялись хватать Эпинэ за сапоги и тот преисполнился сострадания.
— А вы?
— Пришлось сказать, что все уже расстреляны и похоронены; дабы не быть лжецом, я тут же послал к рэю Эчеверрии гонца. Оказалось, я почти не лгал: бесноватых уже прикончили, правда, саблями.
— Иногда вы бываете невнимательны. — Родитель откликнулся на спинку менторского кресла. — А теперь извольте сказать, где ошибаюсь я. Если ошибаюсь.
Сдвинув брови, папенька подтянул к себе прибор алатского хрусталя, памятный Марселю не меньше пресловутых часов. Граф Валмон не скупился на обучение своих отпрысков естественным наукам, кои разрешалось забыть навсегда, по не прежде, чем они будут освоены. Теперь с атласами, линзами, скальпелями и сообщающимися сосудами маялся Водемон, однако Марсель не забыл подкрашенную синим воду, упрямо стоящую на одном уровне, сколько бы ни было склянок и какую бы форму ни придал им стеклодув. Правда, на сей раз ментор перестарался, и прибор был заполнен чуть ли не до краев.
— Вижу, — родитель извлек что-то вроде обтянутой алым бархатом скалки, — вы кое-что помните. Это не может не радовать. Смотрите.
Понукать Марселя не требовалось. До предела заинтригованный наследник, не отрывая глаз, следил, как папенька прицеливается в прозрачный цилиндр, и все же упустил момент.
Отцовская рука резко рванулась вниз, и тут же сосуды дружно плюнули крашеной водой. До Марселя не долетело, но родителя окатило изрядно. По столу расплывалась синяя лужа, а прибор был заполнен всклень, то есть не весь прибор… Крайний сосуд был почти до дна забит красной «скалкой».
— А теперь, — протрубил граф Валмон, доставая платок, — представь себе, что я — мориск, а то, что внутри, зеленое.
Все, что Марсель мог, — это присвистнуть, потому что шляпы, которую следовало бы снять, на нем не было.
— Агарис, — выдавил он из себя. — Скверна никуда не делась, она перетекла… То есть растеклась, в смысле — добавилась к тому, что было своего, а оно было!
— Несомненно. — Отец бросил испачканный платок на стол. — Не знаю, как назвать эту зелень и откуда она взялась, но, когда она выплескивается, люди теряют страх. Сперва они рвут кого придется, потом появляются вожаки, и одиночки становятся стаей, но меня смущают сроки. Агарис разнесли в начале весны, а Паону с Олларией захлестнуло лишь сейчас.
— Одновременно.
— Это-то понятно. — Отец кивком указал на плачущий синими слезами прибор. — Фельп, Урготеллу, Гарикану и Бордон пока не тронуло, про Равиат и Нуху неизвестно.
— По-вашему, заливает только столицы? Тогда третьим просится Эйнрехт, но он слишком далеко, когда еще узнаем… Вам не кажется, что пора пасть ниц пред мудростью холтийцев? Новый кан, новая столица, новое имя… Кочевники уходят от скверны, как от мусорной кучи, мы же громоздим ее до небес.