— Я знаю, чем клянется ваше отребье, — обрадовал Хайнрих. — Наше присягает голому волку… Подонки любят выхваляться даже больше, чем себя жалеть.
— Потому-то меня и удивило, что «висельники» защищали эсператистское аббатство, как свои шкуры, только клятва клятве рознь. Эсператисты клянутся Создателем, дворянство — честью, но за этими клятвами нет ничего, кроме совести поклявшегося.
— Есть места, которые слышат и помнят, есть море, лед и камень, есть вернувшиеся, наконец.
— Вы — варит. В Золотых землях было что-то еще. Не знаю, сколько правды в старых преданиях, но древние клятвы давались не просто так. Что, если те, кому присягали, знали, как стребовать свое? Госпожа Арамона видела на голове своей дочери корону, очень похожую на венец Раканов. Другие выходцы попасть в Олларию не могли, только эта девочка.
— Королева холода. Про нее я тоже слышал, но не подумал. Глупо.
— Я о ней ничего не знаю.
— Королевой холода у нас пугают мальчиков, слишком резвых, чтобы вовремя засыпать. Днем она собирает людской яд, а ночами заглядывает в окна и забирает тех, кто ей приглянулся. Она танцует у ложных маяков, и те начинают мерцать. Нельзя верить свету, если он дрожит и кривляется. Нельзя уйти от королевы холода, если она выбрала. Я очень боялся.
— Нас с братом кормилица пугала мармалюкой… Ваше величество, а что, если разбойники, клянясь слепой подковой, сами того не зная, отдают себя королеве холода? Тогда они не могли не явиться на ее зов. Сперва госпожа натравила их на рвущихся в Ноху горожан, потом с кем-то сцепилась, сил не хватало, она сожрала своих подданных и потянулась за кровной родней, начав с матери. Не вмешайся я, она продержалась бы чуть дольше, но без какого-то не явившегося короля исход был предопределен.
— Похоже на правду, но что нам с того?
— Если б я не понял Фридриха, я б его не разбил. Теперь я хочу понять Эйнрехт и Олларию. Трус становится храбрецом, либо когда его загоняют в угол, либо будучи уверен в своей безнаказанности. Госпожа Арамона видела зелень уже прошлым летом. Жители Олларии, тогда еще благополучные, позабыв страх, убивали соседей и громили склады. Потом они опомнились и вели себя как протрезвевшие пьяницы, натворившие во хмелю дел.
— Я еще не видел пьяного, — осчастливил наблюдением собеседник, — из которого лезло бы чужое дерьмо. Только свое.
— Я тоже, потому и считаю, что скверна дает мерзавцу уверенность в том, что с ним ничего не случится, а раз так, дозволено все. Ему дозволено. Те, кто попроще, грабят и насилуют. Те, кто вожделел не серебряных ложек и соседской жены, а перевязей, орденов, титулов, начинают переть напролом, при этом заводя тех, кто послабей и сам не знает, чего хочет. В Олларии я не заметил вожаков, в Эйнрехте таковые нашлись. Герцог Марге, надо думать, лет тридцать грезил о троне, но решался лишь подсаживать Фридриха. В надежде, что с помощью принца удастся потеснить «братьев кесаря».
То, что у него уже есть, Марге ценил и боялся потерять, но в мечтах он себя не ограничивал, продумывая ходы, подбирал союзников, сочинял манифесты. Ему не хватало шанса и смелости, первый выпал случайно, второй он хлебнул вместе с Эйнрехтом, и готово — вождь всех варитов.
Ваш Торстен и наш Франциск оседлали свои времена без зеленого «меда», им достало собственной воли и готовности бросить на весы все. Трезвый герцог Марге никогда б на подобное не замахнулся, ему хватило бы должности канцлера при Фридрихе с Гудрун, но он пьян, как и верхушка гвардии. Если они обыграют герцогиню Штарквинд и Бруно, Талиг получит страшного врага. Что до Гаунау…
— Дриксу не стать верховным вождем всех варитов, пока мы с агмами и марагами этого не признаем, а мы не признаем. Мне не нравится то, что ты надумал, только мне не нравятся и мои годы, и мое брюхо, но они есть. И то, что ты говоришь, тоже есть. Я напишу герцогине Штарквинд, а мой гонец с письмом к Бруно догонит тебя еще до темноты, но Кэналлийскому Ворону пора лететь на север.
— Он всегда решал сам, — соврал не словами, но голосом Лионель. — Мориски искали скверну в Агарисе, теперь они ищут ее в Паоне. Если шады не ошиблись, юг уже полыхает. Пока я вижу четыре чумы: Агарис, Паона, Кабитэла-Оллария, Эйнрехт, или Энара, как называли ее в гальтарские времена… Есть города и подревнее, но сейчас они захирели, а Фельп и Хексберг заметно младше.
— Липпе не больше семисот. Это важно?
— У меня из головы не идет один разговор. Дело было в доме одного знатока редкостей; мы тогда смеялись над холтийским обычаем каждое царствование переносить столицу и менять ее название. Холтийцы бесстрашны и ненасытны, но они шарахаются от большой воды, а ведь разнести Нухут им ничего не стоит.
— Чтобы наши потомки от чего-то шарахались, они должны родиться и выжить. Раз Алва остается на юге, север спросит с тебя. Ты едешь к Ноймаринену, но Хербсте глубока… Вот мой совет: если не можешь продлить жизнь лошади, пристрели ее перед переправой, иначе она пойдет ко дну вместе со всей поклажей.
— Грато переплывет любую реку, — заверил Лионель, и мориск, услышав свое имя, обернулся. — Ведь переплывешь?
— Мне нравится твой конь, — усмехнулся Хайнрих, — но я бы своим задом его уморил. Как и когда скверна попала в Эйнрехт?
— У меня нет ответа.
Туман уползал вниз, в долины. Вокруг пестрели горные луга, где доцветало все, что могло. Торка намекала на то, что лучше жить, чем умирать, люди не понимали.
— Ты так и не сказал, как попал в Олларию. Сам не знаешь или не хочешь говорить?
Как? Так же, как госпожа Арамона… Дочь звала мать, а мать — сына. Поняла, к чему идет, и позвала, а он как-то услышал. Хайнрих ждал ответа, и Лионель ответил:
— Как, я не знаю, а вот почему… В Олларии была моя мать. Не представляю, что с ней сейчас, но стараюсь надеяться. — Перехватить поудобней поводья и улыбнуться: ты носишь алое, у тебя светлые волосы и черные глаза, так изволь соответствовать. — В последнее время нашему семейству не слишком везет. Мой младший брат пропал на Мельниковом лугу. Он был адъютантом у генерала Ариго. Последний раз его видели перед бурей.
Зачем он это сказал? И кому? Не поделиться ни с союзником, ни со свитой и брякнуть вражескому королю! Эмиль бы такого не понял, а уж дядюшка Гектор…
— Вот ведь… — вздохнул Хайнрих. — Выпало же нам времечко, и ладно бы только нам! Я попрошу варитских богов за твою мать и за твоего брата. Большего сделать не могу, мог бы — сделал.
Потомственный враг в расстегнутом на необъятном пивном брюхе кафтане хмуро смотрел на Ли, и от этого взгляда пока еще не Первому маршалу Талига отчего-то делалось легче.
4
Завалить обломками, да и то лишь до половины, за ночь удалось лишь те «ворота», к которым выходила дорога, но к услугам атакующих с луга было аж три здоровенных дыры. Их как могли загромоздили опрокинутыми возами и точно так же обошлись с брешью в «садовой» стене, а вот не слишком широкий пролом, глядящий в лес, остался почти не перекрытым. Так, накидали и натаскали камней, вышла стенка по грудь взрослому человеку. Казалось невероятным, что некогда эти руины устояли перед целой армией, но Иноходец ждал здесь боя почти спокойно, и это не было спокойствием обреченного. На скорый подход кэналлийцев Эпинэ надеялся не слишком, но умирать не собирался, напротив, это утро… предвещало победу.