– Как водитель? – интересуюсь я, ковыряясь ножом в гречневой каше.
– Кровь из ушей хлещет, а так ничего, – отвечает старший лейтенант с переполненным ртом.
Гречневая каша еще горячая. Она стоит у меня в горле колом, меня тошнит от нее, но я ем, делая вид, что абсолютно равнодушен ко всему происшедшему.
– Больше не сунутся, сволочи, – говорит Троекуров, – они ночью воюют. Днем в горах отсиживаются, или в каризы уходят…
– В каризы?
– Да. Такие подземные ходы, для воды, там черт ногу сломает. По ним из гор вода подается. Древние сооружения…
Слышится характерный шорох, хлопающий звук разрыва. Опять со стороны мирного кишлака минометный налет. Стрелять туда нельзя. Оставшиеся в живых афганцы печальными глазами смотрят в сторону родного селения. Троекуров мечется по участку, отдает приказы командирам отделений. Опять что-то задумал. Было слышно, как он кричал по рации, вызывая «слонов». «Слоны» – это танки. А лучше бы здесь поставить минометную батарею. Тогда со стороны виноградника и со стороны гор сюда не сунешься.
То, что произошло потом, не укладывалось у меня в голове. Как так, только что отбомбились вертолеты, душманы ушли в горы, но вдруг из виноградника раздались пулеметные очереди, а со стороны кишлака открылась пальба из всех видов оружия. Комья земли и глины, вырванные из нутра земли, буквально засыпали меня. Мелкие камешки секли по лицу, афганцы скорчились в углублении. Выглянув из укрытия, я поразился: и со стороны гор, и из виноградника нас атаковали. Но хуже всего то, что мы были прижаты огнем со стороны кишлака. Это похоже на окружение. Я схватился за подсумок с запасными магазинами. Когда прилетят вертолеты?
Но они не замедлили появиться. Я не слышал, как комвзвода отдал приказание бомбить кишлак, я скорее догадался об этом. Шестерка «вертушек» разделилась надвое. Одна тройка принялась пропахивать ракетами виноградник, другая с ходу, вертолет за вертолетом, принялась долбать по «мирному» кишлаку, который огрызался пулеметным и минометным огнем. Такого я еще не видал! Весь кишлак превратился в фейерверк: громадные клубы пыли и дыма взметнулись к небу.
– Мужики! – орет Троекуров. – Отходим к кишлаку!
Соображать некогда. Думать об афганцах тоже некогда. Вертолеты пальнули по и без того горящему винограднику и улетели, а нападавшие душманы совсем рядом. Грохочет БТР. Стреляю на ходу, перезаряжаю автомат и снова стреляю, пытаясь добежать до уходящего к спасительным дувалам бронетранспортера. Свистящие пули чиркают о камни. Столбики пыли на земле обозначают полет рикошетных пуль. БТРы один за одним въезжают в пролом. Стрельба постепенно стихает, и вместо нее слышатся гортанные крики афганцев. Кругом все горит, кишлак превратился в огненный ад. Подкошенные взрывами деревья превратились в скелеты, хлопья пепла летают в воздухе, оседая на лицах живых и мертвых. Всюду валяются трупы, разорванные и искромсанные взрывами ракет. Из дверного проема торчит коричневая нога с грязной подошвой. Двое убитых детишек застыли, прижавшись один к другому.
Мои афганцы, что сидели со мной в укрытии, бросили раненого и испуганно жмутся к бронетранспортеру. Неожиданно один из них бросается в дымящиеся руины и вытаскивает оттуда очень худую девочку лет восьми-десяти. Сопротивляясь, она неистово брыкается ногами, поэтому афганец пытается поднять ее повыше, чтобы ноги не доставали земли. Второй афганец спешит первому на помощь. Они пытаются усмирить ребенка, маленькая головка которого дергается из стороны в сторону, а темные глаза становятся все шире и шире, по мере того, как она осознает весь ужас происшедшего в деревне. Неожиданно она перестает кричать и болтать ногами, резким движением вырывается из рук афганцев и бросается к своему крохотному брату, копошащемуся у тела убитой матери. Девочка отрывает кричащего ребенка от измазанной грязью и кровью матери и прижимает к себе. Не обращая внимания на нас, она отходит на несколько шагов в сторону, садится и укачивает своего брата, напевая монотонную песенку.
Моджахеды занимают наши позиции на нашей заставе и начинают стрелять, убивая мечущееся население. Неразбериха полная.
– Занять круговую оборону! – снова орет Троекуров.
Только ему одному понятно, что здесь происходит. Женщины, старики и дети выволакивают из горящих домов пожитки. Возле Троекурова собирается толпа возбужденных афганцев. Некоторые держат в руках «калашниковы». Вот тебе и самооборона. Еще двое тащат к бронетранспортеру старика. К ним бросается старуха. У нее открытое лицо, она некрасива, даже уродлива, с ее бескровных губ срывается поток умоляющих слов. Внезапно ее поведение изменяется. С диким воплем она бросается на одного из мужчин, держащих старика. Она царапает ногтями по его лицу. Тот отдирает ее, вскидывает автомат. Короткая очередь. Старуха оседает в пыль медленно, с изумлением глядя на что-то неестественно белое, появившееся из ее живота.
Другая женщина, как безумная, пытается возвратиться в свой горящий дом. Афганец ударяет ее прикладом автомата. Она падает, но снова ползет по направлению к своему жилищу. Афганец оттаскивает ее за ноги.
Вокруг нас собирается все больше и больше солдат самообороны. Мне становится жутко. У них много оружия. Их братья стреляют в нас с нашего участка. Но, кажется, у них свои проблемы. Первым делом они расправляются со стариком, пристрелив его.
В толпе афганцев начинается оживление, когда они увидели, как четверо волокут молодого парня. Руки парня скручены за спиной телефонным шнуром, глубоко врезавшимся в тело. Одно плечо исцарапано до крови – парня тащили волоком по земле. Нога ниже колена раздроблена пулей.
Старший среди афганцев наклоняется к пленному. Угрожая автоматом, выкрикивает какие-то вопросы. Время от времени указывает рукой в нашу сторону. Очевидно, что плененный – минометчик. Он молчит. Старший выпрямляется, приказывает что-то подчиненным и отходит в сторону. Двое держат пленного за голову, а два других по очереди льют ему в нос и рот воду. У меня невольно вырвалось:
– Черт бы их взял, он же раненый!
– Не вмешивайся. Это ведь для них спектакль, – говорит Троекуров.
– Но как же пуштун-валат?
– Заткнись, рядовой! – у старшего лейтенанта нехорошие глаза.
Один из афганцев, возмущенный стойкостью пленного, пинает его раздробленную ногу раз, потом еще. Из раны показываются обломки костей. Но пленный, лицо которого исказилось от мучительной боли, по-прежнему молчит. Ему разжимают рот, снова и снова льют воду в него.
Среди афганцев есть опрятно одетый человек, который говорит по-русски. Он шепчется с Троекуровым и кричит что-то солдатам, те отходят от пленного. Собравшиеся возле нас жители кишлака теснее прижимаются друг к другу. Один из афганцев выхватывает из-за пояса нож, истошно кричит, показывая рукой на горящие жилища, на труп женщины, опускается на колени возле парня и хватает его за жирные, черные как смоль волосы. Он силой поворачивает голову парня так, чтобы тот видел занесенный над ним нож, затем острием ножа проводит по костлявой груди моджахеда кровавую линию от подбородка до пупка… Доведя нож до живота, офицер надавливает на него и выкрикивает какой-то вопрос. С губ парня сбегает ручеек крови – от чудовищной боли он закусил себе язык и искусал все губы. Афганец повторяет свой вопрос. Парень молчит. Афганец, трясясь от злобы, снова кричит что-то, а потом медленно перемещает вес своего тела на руку с ножом… Лезвие скрывается в теле жертвы, как в куске теплого масла…