– Дайте мне капельницу.
– Это последняя… – вздохнула медсестра.
– Где найти еще машину?
– Все в районе Нового рынка, – ответил водитель, и попытался выпихнуть меня из салона. Да, я был эгоистом. Чувства затмили мой разум.
Я выстрелил в окно машины. Раздались крики. Я наставил автомат на медсестру. Она равнодушно улыбнулась. Видимо, уже привыкла.
– Этот юноша умрет без капельницы? – спросил я хмуро.
– У него болевой шок. Он может умереть в любую секунду.
– Я спросил, этот юноша умрет без капельницы? – в моем голосе явно чувствовалась угроза.
Медсестра достала из сумки запечатанную в пластик капельницу и бутылку кровезаменителя, протянула все мне.
– Ты пойдешь со мной, – сказал я таким тоном, что медсестра даже не пыталась возражать. Потом я обратился к водителю:
– Послушай, ты можешь по рации связаться с другой машиной?
После моего выстрела водитель стал немного сговорчивее.
– Ладно, показывай, где?
…Машина подъехала к дому, где скрывались Ирина с Людмилой. Я толкнул калитку, медсестра с сумкой последовала за мной. Когда я подошел к дому, то увидел, что из окон валит дым. Это была нерассеявшаяся пороховая гарь. Я толкнул свесившуюся створку двери, влетел в дом.
Картина, представшая перед моими глазами, будет долго преследовать меня. Возможно, я не забуду этого никогда. Такое просто невозможно забыть.
В комнатах, где и до нашего прихода царил полный разгром, теперь все было перемолочено автоматными очередями. На полу лежала растерзанная Ирина с неловко вывернутыми ногами. Во лбу зияла рана, из которой торчали белые осколки черепной кости. Губы разбиты ударом кулака. Большие, плоские, как у белки, зубы выбиты и вмяты в синий язык. Одежда на ней была раскромсана, тело девушки исколото ножом. Было ясно, что прежде, чем убить, над ней глумились, ее долго и не один раз насиловали. Я прижал палец к сонной артерии девушки. Сердце уже не билось.
Я вбежал в другую комнату – Людмила лежала ничком на полу в луже собственной крови. Латунная трубка валялась рядом. Я перевернул ее, лицо у девушки было синюшного цвета. На горле запекся комок крови. Я счистил кровь и попытался вставить трубку в трахею. Но у меня ничего не получилось. Людмила была еще теплой, может, еще живой! Медсестра очутилась рядом, слишком медленно, как мне показалось, тампонами промокнула кровь.
– Где уж там, почернела вся, – пробормотала медсестра и просунула латунный сосок в трахею. Она ковырялась этой трубкой в ране, словно то был фарш, из которого надо было достать кость. Измазав руки в крови, она все-таки попала трубкой туда, куда нужно было. Потом встала, утерлась, измазав свою щеку кровью, и слишком медленно снова нагнулась над бесчувственным телом. Вероятно, она уже не верила, что можно что-либо сделать для посиневшего от удушья человека. Но она все-таки попыталась сделать искусственное дыхание.
– Кажется, еще живая… – почему-то без радости сообщила медсестра. – А та девушка уже умерла. Ее что, изнасиловали? А потом убили?..
Я пожал плечами. Мне было все равно. Я ничего не чувствовал. Стоило уйти на полчаса, как сюда кто-то заявился и устроил надругательство над людьми. И приходили ведь люди. Люди!
Ясно, что они не успели уйти далеко. Вероятнее всего, это совершили те, с которыми я столкнулся на дороге.
Медсестра сделала несколько уколов в неподвижное тело Людмилы и вновь начала дуть в латунную трубку, ритмично нажимать на грудь.
– Кажется, еще дышит…
Я гляжу на мертвенно-белое лицо девушки с синюшным оттенком. Оно медленно розовеет. Я бросаюсь к Людмиле и начинаю энергично вдувать в ее легкие воздух и ладонью надавливаю на грудь, чтобы воздух выходил.
– Осторожнее, раздавишь, – говорит медсестра.
Когда я прикладываю ухо к груди, то слышу, как воздух теперь уже сам с бульканьем заходит внутрь легких и выходит через трубку наружу. Сердце едва слышно трепещет. Она дышит! Она будет жить! Она уже не умирает, нет, она будет жить!
…Врачи унесли ее с высоко поднятой бутылкой кровезаменителя. Бутылка кровезаменителя прозрачная. И капельница прозрачная. Именно в этой прозрачности спасение Людмилы.
Девушку поднесли к подъехавшей машине «скорой помощи» и погрузили ее внутрь. Дверцы захлопнулись. Машина взревела двигателем и помчалась по пустынной дороге, на которой валялись трупы стариков и женщин. Трупы грузин, русских и абхазцев.
Я словно очнулся, когда остался один. Попытался бежать за машиной, но потом махнул рукой. Не догнать, не остановить. Да и надо ли? Повернулся и отправился искать следы убийц. Они ведь не успели уйти далеко. Их всех нужно уничтожить. Будь они абхазцами, грузинами, русскими – я все равно уничтожу убийц. Убийца не имеет национальности.
Я шел по следу, хоть это было нелегко в городе, где половина горожан превратилась в убийц. И я нашел их! Я отбирал у них их оружие и этим же оружием убивал их. Убил всех, до одного. До последнего человека. Я обагрил свои руки их кровью…
…Теперь, когда это уже произошло, мне необходимо все записать на бумаге. Моя голова, мое сердце уже не способны держать случившееся взаперти, не выплескивая наружу. Я должен высказаться, хотя бы перед самим собой. Мне хочется понять, что, записывая, я смогу воссоздать пережитое ранее, пережить заново. Это поможет мне более точно разобраться в происшедшем.
Я не был наемником в Абхазии. Меня никто не нанимал убивать ради денег людей, которые нарушали закон права или неписаный закон. Но мне пришлось там оставить очень много трупов. Нет, не по собственному желанию, и даже не ради собственной защиты. Ради жизни другого человека.
Ясный день над Гораждой. Погода стоит отличная. Днем – жарко, ночью – прохладно. Видимость великолепная. Вижу в скалах веточки дуболома и дикого винограда, на которых покачиваются певчие птицы. Далеко, через долину, растет куст можжевельника, а за ними примостился мусульманский снайпер. Я не знаю, босниец это или наемник. Но мне надо вывести его из строя. Если я его не подстрелю, он рано или поздно подстрелит меня. Так что сегодня будет отличная охота. Охота на людей.
Вчера была погода похуже, а наш командир – снайпер-серб Андрия Зеренкович – поставил свой личный рекорд: десять метких выстрелов. Десять пуль – десять неподвижных тел. Причем он метит отнюдь не в гражданских лиц. Серб выбирает среди боснийцев только вооруженных или, в крайнем случае, одетых в военные куртки цвета хаки.
День сегодня обещает быть просто на удивление. Андрия Зеренкович точно побьет вчерашний рекорд. Если, конечно, ему повезет.
Я рекорд бить не буду. Если работать на рекорд, то увлекаешься и забываешь обо всем на свете. Тогда очень просто зевнуть. А если зевнешь – становишься добычей сам. Или добычей становятся твои парни из группы прикрытия. Как это случилось с парнями Марко Даиджича. Группа прикрытия у него была сербская и наиболее матерая, поскольку Марко молод и в военном искусстве у него нет опыта. Зато зрение у него просто ястребиное. Но несмотря на свою опытность, сербы из группы прикрытия потеряли в чем-то бдительность. Снайпер чудом уцелел, а вот его напарники остались лежать с длинными ножами в горле. Эти ножи и мне не дают покоя. В принципе, такова наша работа, и если есть издержки и брак, то ведь это случается при любой работе. Только вот цена издержек разная. В нашей работе цена допущенного брака – жизнь. Жизнь собственная или жизнь товарищей, понадеявшихся на тебя. Если группа прикрытия погибла не по твоей вине, кто-то зевнул сам или стал жертвой фатальной случайности, то тебе дадут новую группу. Если в этом виноват ты – можешь собирать барахло и уезжать туда, откуда прибыл. Никто не станет из-за твоей оплошности рисковать людьми второй раз. А кому охота возвращаться? У каждого свои проблемы, а то и грешки на родине, и места ему там нет.