* * *
Козел-Сочинитель работал все утро, пытаясь восстановить фрагменты несказанно сказочной сказки, которую ему нашептали перед рассветом, но это оказалось так же тяжко, как таскать тюки на полуденном пекле. Госпожа Хохлатка отжимала-полоскала простыни. Питекантроп приводил в чувство двигатель почтенного дилижанса. Наконец Козел-Сочинитель встал из-за старинного бюро, чтобы посмотреть в словаре, как правильно пишется слово zwittenon, но его отвлек gustviter, a durzi и theopneust заманили еще дальше. Незаметно подкралась дремота. Последнее, о чем подумал Козел-Сочинитель,– что словарь на поверку оказался подушкой, или наоборот.
Когда Козел-Сочинитель очнулся от краткого сна и вернулся к старинному бюро, он решил, что все еще спит. Страницы, которые он написал до того, как его сморило, исчезли! Невероятно! Госпожа Хохлатка, он был уверен, не посмела бы и прикоснуться к старинному бюро. Оставалось лишь одно объяснение.
– Вор! – закричал Козел-Сочинитель.– Вор! Вор!
– Госпожа Хохлатка вбежала в салон, роняя прищепки.
– Мой господин! Что случилось?
– Меня ограбили, госпожа Хохлатка, пока я спал!
– Ворвался Питекантроп с гаечным ключом.
– Моя восстановленная несказанно сказочная сказка испарилась!
– Но как это могло случиться, мой господин? Я развешивала белье, но ничегошеньки не видела!
– Возможно, вор был так мал, что вошел и вышел через выхлопную трубу!
Госпоже Хохлатке это предположение показалось несколько натянутым, но она последовала наружу за Козлом-Сочинителем и Питекантропом, чтобы взглянуть на почтенный дилижанс сзади. Питекантроп опустился на колени, понюхал грязь в колее под колесом. И замычал.
– Грязный грызун? – переспросил Козел-Сочинитель.– Чуть больше мыши? Ага! Тогда мы м-можем сделать вывод, что вор – это грязная крыса! Вперед, друзья! М-мы должны задержать этого прохвоста и объяснить ему кое-что насчет авторских прав! Мой милый Питекантроп – веди нас!
Вздернув бровь, Питекантроп изучал землю. По небу волоком влеклось облако-колокол. Следы вели в сторону от торной дороги, по нехоженой тропинке, через сонную лощинку, за озерцо гнилой воды. Вдруг госпожа Хохлатка вскрикнула:
– Что это там за чертовщина!
На краю запруды стоял шест с перекладиной, а на нем – Пугало, в самом плачевном состоянии. Глаза и уши были выклеваны, а из прорехи на боку при каждом дуновении ветра сыпалась мелкая солома, будто кровь из раны. Козел-Сочинитель подошел поближе.
– Гм. Добрый день, Пугало.
Пугало подняло голову – медленнее, чем месяц поднимается над вспаханным полем.
– Прошу прощения за беспокойство,– начал Козел-Сочинитель,– но не пробегала ли тут грязная крыска с краденым манускриптом?
Рот Пугала открывался медленнее, чем распускаются розы.
– Сегодня…
– Великолепно! – воскликнул Козел-Сочинитель.– Скажи, в какую сторону побежал вор?
– Сегодня… мы с отцом будем сидеть в Раю…
В эту самую секунду на край запруды прыгнули два цербера, вонзили влажные от слюны клыки в бедное Пугало, сорвали его с шеста и растерзали в клочья. Сильный удар лапой отшвырнул Козла-Сочинителя в сторону. Питекантроп прыжком достиг госпожи Хохлатки и подхватил ее на руки. От пугала остались лишь лохмотья, прибитые к деревяшке. Козел-Сочинитель пытался вспомнить, что можно делать, а чего нельзя, когда имеешь дело с бешеными собаками. Притворяться мертвым? Смотреть им в глаза? Убегать со всех ног?
– Это научит его,– прорычала старшая собака,– как выдавать сюжет!
– Что делать с этими тремя, босс? – спросила младшая собака, принюхиваясь.
Козел-Сочинитель чувствовал на себе их жаркое дыхание.
– Хорошие собачки.
– Он говорит как писатель,– прорычала младшая собака.– Пахнет так же. Писатель он и есть.
– Нет времени,– пролаяла старшая собака.– Наш создатель уходит!
– Сначала я хочу попрактиковаться на Бородаче!
Питекантроп приготовился защищать друга, но церберы скачками помчались прочь по холмам и низинам полей, пока не превратились в два пятнышка на сморщенном горизонте.
– Ну и ну! – воскликнула госпожа Хохлатка. Потом заметила, что все еще пребывает на руках у Питекантропа.– Сейчас же поставь меня на землю, деревенщина неотесанная!
* * *
Внизу хлопает дверь, и рукопись отходит на второй план. Мое сердце сотрясают сейсмические толчки, и я задерживаю дыхание. Кто-то пришел. Кто-то пришел за мной. Бунтаро уже отозвался бы. Так скоро? Как они меня нашли? Инстинкт самосохранения, притупившийся за время знакомства с Морино, включается на полную мощность. Они пядь за пядью обыскивают гостиную, кухню, сад. Я оставил на диване носки. Еще – пустая пачка из-под сигарет. Я поставил на место откидную крышку люка и втянул веревку, но закрыл ли я филенчатую дверь? Можно сдаться и надеяться на пощаду. Забудь. Якудза не знает, что такое пощада. Спрячься здесь, под книгами. Но если книги обвалятся, я себя выдам. Есть здесь что-нибудь, что может сойти за оружие? Жду, когда на полках-ступеньках зазвучат шаги,– ничего. Либо незваные гости действуют молча, либо я имею дело только с одним. Вот мой план на крайний случай: встану над люком с трехтонным трехтомником «Критического обзора японского романа от первого лица», когда дверь достаточно откроется, сброшу эти книги вниз и, надеюсь, собью этого типа с ног. Потом спрыгну сам – если у него пистолет, меня ждут неприятности,– переломаю ему ребра и помчусь прочь. Жду. Еще жду. Сосредоточься. Я жду. А действительно ли хлопнула дверь? Я оставил заднее окно приоткрытым – может, это был ветер? Сосредоточься! Я жду. Никого. Руки ноют. Я не выдерживаю.
– Эй?
Никакой волны насилия.
Испугался сказки, которую сам же и сочинил. Я плохо кончу.
Уже после полудня я спускаюсь вниз. В комнате для гостей в платяном шкафу нахожу полотенца и простыни и укладываю их на полки-ступеньки за филенчатой дверью так, чтобы непрошеный гость подумал, что это просто шкаф для белья. Собираю следы своего пребывания в пластиковый мешок и засовываю его под раковину. Я должен уничтожать всякий свой след, как только его оставлю. Мне пора бы проголодаться – когда же я в последний раз ел? – но желудок будто исчез. Хочется курить, но о том, чтобы выйти наружу, не может быть и речи. Кофе был бы в самый раз, но я нахожу только зеленый чай – и завариваю его. Сморкаюсь – на мгновение слух возвращается, но потом уши снова закладывает,– открываю застекленную дверь, сажусь на ступеньку и пью чай. Карп в пруду то появляется, то исчезает. Птичка с ярко-красной шеей высматривает земляных червей. Наблюдаю за муравьями. Цикады выводят: «мазззмезззмезззмезззмезззмаззззззззз». В доме нет ни часов, ни даже календаря. В саду есть солнечные часы, но день сегодня слишком облачный, чтобы тень была четкой. По моим ощущениям, сейчас часа три. В листьях бамбука шуршит легкий ветерок. Над водой столб мошкары. Маленькими глотками пью чай, не чувствуя вкуса. Посмотрите на меня. Четыре недели назад я плыл на утреннем пароме в Кагосиму с завтраком в коробке, что дала мне тетушка Апельсин. Я был уверен, что найду своего отца за неделю. Посмотрите, кого – что – я нашел вместо него. Катастрофа! Лето пропало, все остальное – тоже. Гудит факс. Вздрогнув, проливаю чай. Сообщение от Бунтаро, в котором говорится, что он приедет около шести, если не помешают пробки. Сколько осталось до шести? Времени нужна точка отсчета, чтобы оно имело смысл. На стене над факсом в рамке из ракушек висит фотография мужчины и женщины лет пятидесяти. Наверное, это их дом. Солнечным днем они сидят за столиком тенистого кафе. Он вот-вот рассмеется тому, что она только что сказала. Она следит за выражением моего лица, спрашивая, действительно ли мне понравился ее рассказ, или я только притворяюсь из вежливости. Странно. Ее лицо мне знакомо. Знакомо, и ему невозможно солгать. «Правда,– говорит она.– Мы уже встречались». Мы смотрим друг на друга, а потом я ненадолго возвращаюсь в ее сад, где стрекозы проживают всю свою жизнь.