Однако Иван Павлович давно уже ничего этого не замечал и, называя себя жертвой чистоплотности, имел в виду другое, что случалось с ним всякий раз накануне крайне редких за последнее время дневных выходов в люди — в издательства, в Союз, в ранние гости. Магазины, сберкасса, прачечная, разумеется, не в счет. Так вот, забравшись под одеяло, Иван Павлович вдруг вспоминал, что уже неделю толком не мылся, а завтра как-никак… Он вскакивал, набирал ванну, отмокал в ней, терся шампунем и намыленной губкой, ополаскивался, а потом ворочался с боку на бок, совершенно не в силах заснуть. Глаза открывались сами собой, пробуждался зверский аппетит, в голове начинали крутиться бессвязные, но невообразимо подвижные мысли. Через пару часов Иван Павлович признавал наконец свое поражение в борьбе с бессонницей, поднимался, влезал в домашний свитер и шлепанцы, заваривал кофе, тащил из холодильника что было, вскрывал новую пачку «Беломора», садился за верстак и вставлял новый лист в машинку. Иногда работа втягивала его, и выскакивали строки относительно осмысленные, но чаще он просто сидел и тупо выстукивал что-то вроде «ячсмитьбю» или рисовал рожи. Впрочем, и в первом случае все, сотворенное такими ночами, утром перечитывалось, комкалось и росло кучей на полу. После таких ночей выходы Ивана Павловича в люди получались путаными и невразумительными, домой он возвращался измочаленным, падал на тахту и часами пялился в телевизор, кушая все подряд — и страдания Марианны, и придурковатых мавродиков, и новости, от которых хотелось залезть в шкаф и больше не вылезать, и мужика верхом на верблюде, с ослепительной улыбкой жующего какое-то говно с ксилитом. Под это Иван Павлович и засыпал незаметно.
Со вздохом отвалившись от окна, он поплелся в «гавану» — совмещенный санузел, разделся и встал под ледяной душ. Это отчасти помогло — стихла вибрация органов, сошла пелена, застилавшая все вокруг. Однако осталось жжение в глазах и общая истома. Конечно, можно было бы выпить кофейку покрепче — но тогда печень и кишечник, и без того неспокойные, взбунтуются окончательно, с самыми непредсказуемыми последствиями. Значит, чайку…
Растирая не слишком упитанное, но дряблое тело, Иван Павлович заглянул в зеркало, и увиденное ему очень не понравилось.
— Красное и черное, — проворчал он. — Слова Стендаля, музыка народная. Три года ведь, как юный пионер, не употребляю, а рожа как с недельного перепою. Нет правды, на Земле!
«Красное» — это были глаза, а «черное» — под глазами. Седоватые вихры торчали во все стороны, а одна прядь залезла прямо в глаз. Загладив волосы пятерней — расчески Иван Павлович покупал чуть ли не каждую неделю, но все они тут же терялись куда-то, — он пошел в кухню и зажег две конфорки…
(1971–1976)
Сахар на Новгородчине ни в каком виде не произрастает, а варенье да сладкие пироги там любят, как везде.
С обеда на птицефабрике остались дежурить только безмужние Тонька Серова и Тайка Семенова. Остальные бабы, побросав инвентарь и похватав мешки, кто какие придется, припустили занимать очередь в продмаг — в самый перерыв прибежала запыхавшаяся шоферова Дуська и сообщила, что туда песок завезли. В первых рядах, как Чапаев, мчалась, естественно, Жигалкина Лизка. Ее уже всем заметное «интересное положение» ничуть не поубавило прыти у этой некрасивой, желтолицей и узкоглазой, как чукча, но доброй и работящей молодухи. Добежав и заняв очередь, она тут же приметила, что из дверей, согнувшись под тяжестью куля, выходит ее соседка, баба Саня.
— Эй, Сань, не в службу, а в дружбу, дотащишь когда — кликни там мою Таньку, пусть сюда идет, а то мне тяжести доктор не велел! — крикнула она.
— Кликну, кликну, — сипло заверила баба Саня и зашаркала прочь.
— Здравствуй, Лизавета, — сказала женщина, что стояла в очереди как раз перед нею.
— Ой, Дарь Иванна, не приметила, и вам здравствуйте, — торопливо произнесла Лизка.
Дарья Ивановна на своем учительском веку половине Хмелиц дала восьмилетнее образование, выучила саму Лизку, а теперь вот скоро выпустит из-под своего крыла и Таньку. Месяц всего остался.
— Каждый день вроде видимся, а поговорить-то все недосуг, — продолжала учительница. — Как живешь, Лизавета? Виктор как?
— Да так… живем — хлеб жуем, — отвечала Лизавета. — А Виктор что — он ничего.
— Да-а, — задумчиво протянула Дарья Ивановна. Викторово «ничего» гремело на всю округу. Маленький, кривоногий и шебутной Виктор взялся невесть откуда с бригадой строителей, охмурил невзрачную Лизку, женился и остался в Хмелицах, в домике, что достался Лизке после бабушки Семирамиды Егоровны, упокой Господи ее душеньку. И пошел куролесить… И ведь не сказать, чтоб был совсем забулдыга, пьет, как все мужики, бывало, и по неделе трезвый ходит, а вот поди ж ты… Главное, вся его гульба — с последствиями. То скирду казенную спалит, то трактор новый в болоте утопит, за морошкой собравшись. А за все платить приходится, деньгами — чтоб тому же Витьке на казенных харчах задницу не парить.
Все жалели Лизку, хотя и понимали, что мужика более справного ей и на роду написано не было. Хорошо, хоть такой-то взял.
— Я, Лизавета, больше про Таню твою поговорить хотела, — сказала Дарья Ивановна. — Уж скоро совсем получит она свидетельство на руки, и куда? Вы не думали, не решали?
— Так что ж тут думать? — ответила Лизка. — Отдохнет немного, а после сенокоса в бригаду к себе оформлю. А к осени, как мне в декрет идти, на мое место встанет.
— Oх, Лизок, пропадет тут девка-то, в Хмелицах, — вздохнула Дарья Ивановна. — Учиться бы ей дальше надо. Головка у нее умная, начитанная, только вот в облаках часто витает. А поет как — заслушаешься! Я бы ее в Новгород отправила, в музыкальное училище. Вон из их класса и Пантелеева, и Симка Голубева в сельхозтехникум идут, а уж куда им против твоей Таньки. Да и вообще, я думаю, через месяц-другой никого тут из голубочков моих не останется. Все разлетятся… Так что ты, Лизавета, подумай.
— А мне одной, что ли, и со скотиной, и с дитем, и с курями, и с огородом, да еще и с Витькой возжахаться? — возразила Лиза. — Вот ужо когда пойдет дитя ножками, тогда и подумаем.
— Так оно так, — сказала учительница, — да не поздновато ли будет думать? Это сейчас-то она на ребят смотреть не хочет, а года не пройдет, кровушка взыграет — а где они, паренечки-то? Которые хорошие, так те после армии никогда обратно не возвращаются, а которые возвращаются, так лучше бы и не приходили — одна пьянь и рвань! А в городе, глядишь, она и профессию по талантам получит, и человека встретит хорошего, жизнь свою устроит. А ей, голубушке, уж ты поверь мне, долго в девках не утерпится. Горячая будет. И если ты ей тут оставаться велишь, то она либо хорошего мужика из семьи уведет, либо за первого прощелыгу выскочит. Женихи у нас известно какие — сплошь пьяницы, или эти… прости Господи.
Лиза поняла, о ком она говорит. В прошлом году на МТС прямо из заключения пришли работать четверо бывших уголовников. Выделили им большой почти целый выморочный дом на окраине, и они там жили и спали между собой… ну, как мужики спят с бабами… Срамотища какая!