На Заневском бодрость оставила его. Захотелось обратно, на тахту, к телевизору. Начинался рабочий день, на остановках толпились люди, другие спешили на площадь, к метро. Иван Павлович закурил и двинулся туда же, но не на метро, а дальше, к мосту.

С каждым шагом чуть-чуть прибывали силы. На мост он ступил уже выпрямившись, твердым шагом, а с моста сходил уже чуть не вприпрыжку. По Неве гулял свежий ветерок, погожее утро улыбалось.

Где-то возле Полтавской он почувствовал, что устает, что путь впереди неблизкий и часть его можно бы и проехать. Он втиснулся в подошедший троллейбус, некоторое время притирался, стараясь поудобнее разместиться в объеме, выпавшем на его долю, и лишь затем смог обратить внимание и взор на окружающее.

За окном плыл Невский, неузнаваемо изменившийся за последние годы — и особенно на уровне первых этажей, что, собственно, и мог видеть притиснутый к компостеру Иван Павлович. Новые вывески, новые лавки, кафе, новые люди, не очень понятные Ивану Павловичу… Впрочем, попадались и другие, из его времени — а в троллейбусе и вовсе ехали только такие. Троллейбус — это вообще вне перемен в течение жизни, это для каждого — постоянное. У кого-то состарилась мама, дети подросли и разлетелись в дальние края, внуки народились, зять десять лет деньги копил, да так квартиру и не купил, брата убили в Цхинвале, племянник женился и развестись успел, и снова жениться… а троллейбус все катит, как в шестидесятые, в семидесятые, в восьмидесятые — те же маршруты, та же публика, те же контролеры. Меняется лишь плата за проезд.

У Литейного люди схлынули у передних дверей, и на секунду, пока не зашли новые пассажиры, там стало свободно, даже пусто. Взгляд Ивана Павловича упал на открывшуюся заднюю стенку водительской кабины — и он вдруг вскрикнул. Стоявшие рядом взглянули удивленно и встревоженно, дружно отодвинулись на шажок. Но ему не было до них никакого дела…

То ли водитель — или его напарник — был большим эстетом и любителем недавней старины, то ли наоборот, нисколько не интересовался художественным оформлением кабины и сохранил его в том виде, в каком получил от предшественника, — это ведь неважно. В любом случае прямо на Ивана Павловича с так хорошо знакомого ему, чуть выцветшего календаря пятнадцатилетней давности смотрели те самые, неповторимые, бездонные, получившиеся на фото аквамариновыми глаза. Из прошлого обращалось к нему лицо с нежным овалом, пухлые, чуть приоткрытые губы, слегка вьющиеся черные волосы. Сомнения не оставалось — это была она. Она… Все то немногое, что осталось в этой жизни, отдал бы, лишь бы не знать этого лица, не видеть никогда, не вспоминать — или же иметь перед глазами каждый день и час — но живое, любящее, любимое…

Он рванулся к выходу, но поднимающиеся в троллейбус люди затолкали его обратно с обычными в таких случаях репликами:

— Спать меньше надо!

— Ишь, залил глаза с утра пораньше!

И далее в том же духе. Иван Павлович не реагировал, будто и не слышал, лишь сгорбился весь и упорно выворачивался спиной к кабине. Возле «Елисеевского» он сошел и, не разбирая дороги, засеменил прочь — куда угодно, забыв обо всем, лишь бы подальше от этого троллейбуса, от старого календаря, от этой мучительной красоты и мучительных воспоминаний…

…Если бы он очнулся на несколько секунд позже, катастрофа была бы неизбежна. Первым пришло осознание вкрадчивого женского голоса:

— Сто пятьдесят и?..

— Извините, — срывающимся голосом пролепетал Иван Павлович. — Я передумал. Мне, пожалуйста, кофе и… стакан пепси-колы.

Буфетчица безропотно налила требуемое и молча вынула из кулака Ивана Павловича деньги. Зажав в дрожащих руках чашку и стакан, Иван Павлович двинулся к дальнему столику. Тяжелая сумка соскользнула с плеча и повисла на локте. Иван Павлович поставил кофе и пепси на стол, плюхнул сумку под стол и тяжело опустился в кресло.

Надо же! Надо же! А впрочем, календарь тогда нашлепали миллионным тиражом, и ничего, в сущности, нет сверхъестественного, что… Ладно, будем считать, что ничего не было, что все как всегда. Только вот руки дрожат…

Часы над стойкой показывали самое начало десятого. От угла Большого и Второй линии, где он сейчас находился, оставалось пройти весь Васильевский остров. Времени более чем достаточно. Идти медленно, дышать поглубже, не думать о… Но как не думать, когда стоит лишь закрыть глаза, и лицо с этого календаря светится на изнанке век! Все. Все. Довольно.

Иван Павлович нарочито медленно допил кофе и поднялся…

(1976)

I

Проводив глазами Павла, оттаскивающего на перрон последнюю коробку, Таня села в машину и завела мотор. Надо было спешить. Папик особо подчеркнул, чтобы сегодня к ужину не опаздывала — можно подумать, у нее есть обыкновение опаздывать! А по дороге надо забрать билеты для Розен-кранца, засвидетельствовать почтение Терентию Ермолаевичу из Охотничьего треста, договориться с ним насчет вертолета для большого волчьего поля, уточнить день, потом забросить мамочке Адочке голландский стиральный порошок…

Таня ехала по заснеженному городу, и мысль ее непрестанно возвращалась к Павлу. Поди же ты — заскочила случайно в факультетский буфет, увидела его, и чуть ноги не подкосились. Почудилось, будто это Генерал. Со спины та же крепкая, поджарая фигура стайера, тот же стриженый темно-русый затылок, а когда он начал разворачиваться и показал профиль, сходство сделалось совсем полным. Однако анфас это был совсем другой человек — чертами вроде и похож на Генерала, разве что лоб повыше, но выражение, тональность лица… И все-таки где-то она видела это лицо, определенно видела. И только когда подошел Ванечка Ларин, сначала к ней, а потом и к тому парню, Таня определенно вспомнила: Павлик Чернов, Поль, брат Никиткиной одноклассницы Леночки Черновой, которую все звали Елкой, признанный предводитель «мушкетеров» — тех же Никитки, Ванечки Ларина, Елки и примкнувшего к ним Леньки Рафаловича, Елкиного Ромео… Надо же, какой стал — вылитый Марлон Брандо в молодости, брутальный персонаж. Наверное, девочки направо и налево штабелями падают…

В свою компанию Никита ее не приглашал. Интереса к «мушкетерам» Таня брату не показывала никогда, но тянулась всей душой в их благородный круг. Однако братец был ревнив, и Таня понимала, что ее туда он не допустит.

Павел же всегда был особенный. Наслышанная о нем еще в школе, она в его присутствии приосанивалась, повышала голос, чтобы заметил. Потом, из-за Генерала, и думать забыла. И вот надо же, встретились…

Очень хорошо, что рядом с ними тогда оказался Ванечка, собрат-филолог. Таня была, пожалуй, единственной из признанных факультетских красавиц, которая не только не убегала, завидев Ларина, но и вполне дружески с ним общалась. Объяснение тому было простое: любовью к ней Ванечка переболел еще в школе и теперь держался с ней настолько спокойно, будто она в его глазах утратила не только красоту, но и половые признаки вообще. Для него она была «сестренка настоящая», поскольку всегда одалживала на бутылочку-другую, а долга никогда не спрашивала.