– Я так и думала, – ответила Дин радостно, как математичка, получившая от безнадежного ученика правильно решенный пример. Бедная Аська статисткой прошла по сцене, на которой Дин играла спектакль для меня, неблагодарного зрителя, все никак не желавшего аплодировать ее удавшейся биографии. Я фыркнула. И тут Аська со звериной, профессиональной чуткостью на лица, поймавшая мой неопределенный взгляд, почувствовавшая, что в этом пироге не одна начинка, уставилась в упор на Дин и решила сравнять очки.
– Тебе нос мужик сломал? – спросила она.
– Автомобильная катастрофа, – напряглась Дин.
– Ты его одним тоном не мажь, посередке полоску светлей делай. И тенюшки выше бросай, поняла? Тогда они взгляд от носа оттянут, и не надо тебе так блондиниться, у тебя свой волос темный, вот и бери на два тона светлее, а не на пять. И не ходи в линзах целый день, глаза испортишь, – резюмировала Аська. Я так и осталась с отвисшей челюстью, а Дин вскочила, пальцы у нее задрожали, она выдавила:
– Мне надо позвонить.
– Да ты не обижайся, я тебе как подруге, – запустила ей вслед Аська и, встав, добавила: – Ну, я пошла. Ох и загулял же у нее гормон! Ты ей скажи, чтоб не кисла, у меня хороший эндокринолог есть, и не таких под мужиков подкладывали. С густой бородой подкладывали, а у нее что, попьет, поколется, бриться перестанет. Но я тебе скажу, Ирка, лучше быть безработной, чем с таким оволосением. И тяжелая она очень, напряженная, я тут одну телохранительницу для передачи делала, такую же тяжелую. Так у меня руки заболели, тянет и тянет энергию, от нее прямо чад в воздухе. Побегу, а то там у меня мясо на маленьком огонечке стоит.
Она выпорхнула, а я осталась стоять как соляной столб. Ну Аська, конечно, профессионал, но чтоб я, художница, не заметила ни линз, ни крашености волос, ни успехов эпиляции… Что же это со мной такое? Я так истощена драматургией отношений, что ослепла? Ну да, тяжелый тон грима… он что-то скрывает… При эндокринном сдвиге волосы должны быть на руках и ногах, но я видела Дин все время закутанной от запястья до щиколотки. И покрашена она классным парикмахером, верхние пряди выглядят выгоревшими на солнце. Да со слов Егорки Пирогова еще и грудь накладная… Ну просто «Визит старой дамы» господина Дюрренматта.
Очень старалась к приезду в Москву. Кому же она собиралась все это демонстрировать? Собственно, она и словом не обмолвилась о том, что, кроме нас, у нее есть какие-то дела. Впрочем, подслушка для спящего ребенка, которую везла какой-то молодой матери. Наверняка эта молодая мать и есть предмет ее воздыханий.
Я постучалась в комнату Дин. Дверь была на задвижке, разговора по телефону слышно не было. Дин открыла, стоя в дверях в позе, не предполагающей мое прохождение внутрь. Голова была перетянута шелковым платком.
– Вампирша ушла? – спросила она, глядя себе под ноги.
– Ушла, мы идем куда-нибудь?
– У меня от нее разболелась голова. Я приняла лекарство, но надо пару часов полежать, иначе будет приступ с рвотой. Извини.
– Могу я чем-то помочь?
– Нет. Я выйду, когда приду в себя.
– Мне очень жаль. Я подожду. – Я ушла, услышав, как щелкает закрываемая задвижка. Ушла с ощущением, что этот кадр фильма уже где-то видела. Ну конечно, Аська политеса не понимает, но Дин сама расковыряла ее социальными оплеухами. Ну сказали прилюдно, что у тебя волосы крашеные, а гормоны сбесились, ну так что, ведь в бабской компании сказали… Тьфу ты, черт, она же лесбиянка!
Я села в спальне, залезла в стол, достала старое Димкино письмо и начала читать с последнего абзаца: «Я живу в отеле на Двадцать восьмой улице. Кроме эмигрантов, здесь живут проститутки, инвалиды и тараканы. Кондишена в отеле нет, а Нью-Йорк на переломе июля в август – это ад. Тридцать градусов жары, девяносто процентов влажности, струйка пота течет между лопаток. Получаю от эмиграционной службы 45 долларов в неделю, готовить в отеле нельзя, холодильника нет. Если я завтракаю в забегаловке, то уже обедать в этот день мне не по карману.
Дошел вчера до Сорок второй улицы: ряд кинотеатров, пьяный мужик на асфальте в собственной луже (здесь только в приватных местах нельзя быть свиньей, на улице – это твое конституционное право!), вся эта американская грязь, склянки, бутылки, пакеты, обертки, и все это крутится, как у Платонова «в мусорном ветре». Стою и чуть слезы не катятся. Здесь структура жизни, скелет совсем другой, и я к нему не готов.
Мы никогда не увидимся. У тебя есть все, что позволяет морализаторствовать двадцать четыре часа в сутки, у тебя есть все – у меня нет ничего, и отстань от меня».
Стоп! Именно так, перевязывая голову платком, ходил их отец, Михаил Моисеевич, во время приступов мигрени! Именно такой приступ был однажды у Димки после разборки с мамашей на тему эмиграции! Вот она вам генетика, «продажная девка империализма»!
Я дочитала и уличила себя в недостаточной бережности по отношению к Дин. Эмигрантка, да еще лесбиянка в квартире московской подруги брата, претендующей на ее, сестры, место… Бедная девочка… но ведь сама хотела, сама выбрала. Могла вселиться и дистанцироваться, но, видимо, страшно одной выходить в родной город, вписываться в него, ввинчиваться штопором, раздвигая пласты его очужевшего тела своим испуганным. Проще вцепиться в чью-то руку, а тут такая опекающая мамка, как я. Надо остановиться. Еще ни одного человека моя опека не сделала счастливым. Я достаю из проруби, делаю искусственное дыхание, но не умею успеть уйти, я так долго помогаю дышать, что у человека деградируют легкие.
Письмо упало на каталог моей немецкой выставки, я полистала хорошую полиграфию с собственным профилем, изображением картин…
Зимой я сидела на гранте в Берлине. Грант – это такая халява, при которой западники выхватывают кого-то из толпы творческих персонажей и говорят: «А не изволите ли полгодика посидеть в нашей стране и немножечко позаниматься творчеством? Квартиру, билеты оплачиваем, за счастье иногда видеть вас на тусовках платим приличную зарплату!» Выхваченный сначала немеет от счастья, потом, если умный и способен добыть в России прожиточный минимум, говорит: «Нет, ребята, только месяц! За полгода я там у вас сопьюсь». Если ленивый и наивный, то соглашается и действительно спивается или деградирует.
Делать в Берлине нечего; редкие мероприятия в Академии художеств, дай бог ей процветания; частые пьянки в эмигрантских компаниях, дай бог им всем возвращения; и рестораны, рестораны, рестораны… чтоб они все сгорели!
На тусовках в академии наши субтильные постмодернисты со своими несвежего вида девушками курили траву, запивали шампанским, присваивали друг другу почетные звания, как застойное политбюро, и истово материли немцев, за счет которых пили и жрали.
В эмигрантских компаниях сначала хвастались квартирой, машиной и т. д., потом пили до бесчувствия, ругали Россию и коммунистов и заканчивали гастрономо-ностальгическими песнями: «Знаете, я тут у одного турка нашел такое молоко, что если его на два дня на окно поставить, получается кефир. Клянусь мамой, настоящий московский кефир. Здесь же нет еды! Это же не еда, а пластмасса. Вы мне можете объяснить, почему их капуста в супе не разваривается? И почему невозможно купить гречку? А хлеб? Это же не хлеб! Это надутый гондон, посыпанный тмином! Он же весь пустой! И почему они не могут засолить огурцы нормально? Что, надо иметь семь пядей во лбу, чтобы приготовить рассол? А знаете, почему все эти продукты не портятся? Потому что они целиком состоят из формалина!» И главное, все это про обижающее «они» и обижаемое «нас»! Как будто «они», немцы, тебя, экономического беженца, со слезами на глазах умоляли сюда приехать.