– Я уеду завтра, – пообещал он.
– Скатертью дорога.
– Плакать будешь!
– Я уже по тебе свое отплакала.
– Нет, ну какие письма, сучка, писала! – сказал он, обращаясь к салату.
– Так это когда было!
Тут он подошел ко мне вплотную, поднял меня силой и, встряхнув, заорал:
– Запоминай! Ты любишь только меня! И больше никого никогда не любила! Запомнила?
Я так испугалась! Не того, что он меня сейчас ударит или что… Я испугалась того, что, может быть, это все-таки не Димка. Димка не мог произвести операции подобного хватания, трясения и оранья. Я выдралась из его лапищ и холодно ответила:
– Неужели ты думаешь, что можно любить придурка, который в сорок лет в женских тряпках приезжает, как царь-батюшка, разбрасывать толпе пятаки? – и ушла в детскую комнату.
– Ты только такого и можешь любить, потому что ты сама такая же! Сама такая же недоделанная! – ворвался он за мной.
– Грудь-то как неаккуратно пришил. – Я взяла в руки халат с накладной поролоновой грудью. – Никакого пиетета. Такими стежками мешки с картошкой зашивают.
– Не смей дотрагиваться до моих вещей! – заорал он, схватил халат и засунул его в чемодан.
Я ушла в свою комнату. Делать мне было нечего…
Во всей компании у Димки было самое большое честолюбие, у Ёки – самая большая сила характера, у Пупсика – самая гибкая совесть, у Васьки – самое большое упрямство, у Тихони – самая большая управляемость другими, а у меня – самое лучшее умение упорядочивать действительность. Я болезненно прилежно упорядочивала ее на холсте, в глине, на собственной кухне, в отношениях с людьми, в осознании мира вокруг. Я не могла встать с постели, не будучи уверенной, что мои ноги не упорядочены тапками…
Стоп, потребовала я от себя. Давай упорядочивать. Ты любишь Валеру. Димка – друг детства. У него проблемы. Ты готова ему помочь. Но не больше. Потому что… В общем, какая разница почему, если ты любишь Валеру?
И с Димкой ты никогда не собиралась быть вместе, потому что он не для этого. Он постмодернист. Для него вся жизнь – прикол, вся жизнь – аргумент в споре. А ты любишь всю бездну ее витиеватостей и будешь любить всю. Ты уже выбрала свой способ куститься. Тебе незачем переучиваться, даже если кто-то, достаточно дорогой, запутался и хочет твоих синяков в свое утешенье. Тебе нечего бояться, иди и скажи ему это!
Я вышла в коридор. Димка возился с проводами.
– Что ты делаешь?
– Я буду снимать на видео.
– Зачем? – удивилась я.
– Для убедительности. Потом на старости смотреть, вспоминать.
– Эйзенштейн, блин!
– Это будет скрытая камера. Ира, иди сядь, послушай меня. – Я села в кухне. Дурацкие орхидеи сияли из пыльного металлического кувшина. Они были натужны, как зонтик, которым проститутка помахивает, ходя в сумерках вдоль улицы. Салаты и специи истошно пахли. – Ты никогда не узнаешь всего о моей американской жизни, и ты должна сказать мне за это спасибо.
– Спасибо, – сказала я, стараясь не красить это спасибо никакой интонацией.
– Год тому назад я начал работать в одном художественном притоне… – говорил он мягко, он вообще был отходчивый, но плохо предсказуемый, – ну, по-американски это считается клубом психической реабилитации. Я ничего против притонов не имею, я изо всех сил «за», людям надо оттянуться, только не выдавайте мне тусовку за медицину! В общем, в ночном клубе на мне повисла такая пятидесятилетняя душка: увяданье под глазами и пожар во влагалище. Всю ночь пела свою биографию, как отец – русский князь с первой волны – ставил рога матери, богатой холодной норвежке; как в восемнадцать лет работала нянькой в Париже и папаша девочки, с которой она сидела, трахал ее изо всех сил и в промежутках бил мокрым полотенцем, а она боялась потерять место; как после стала бояться мужиков и до тридцати была лесбиянкой; как у нее был роман с известной артисткой, бившей ее кожаными кнутами… Короче, пьяная богемная международная биография. А потом из сумочки достает плетку, мочит ее в джине и говорит: «Три минуты бьешь меня кнутом, две минуты ласкаешь и так, чтоб мне казалось, что я самая красивая баба на планете! Только область почек не трогай».
– А ты?
Рассказывал он об этом так, как о походе в престижный ресторан и привыкании к модному блюду. «Вроде не вкусно, но в тусовке это все жрут».
– Я стою как дурак… С одной стороны, интересно, с другой – как в кино. Понимаю, что не могу ударить, никого никогда не бил, а она вдруг про мою мать, про то, как мать меня ремнем била, а потом сидела напротив усталая и говорила, как ей неприятно бить собственного любимого сына, но она обязана подарить обществу порядочного человека и т. д. Думаю, откуда знает, сука? А она психолог, ей видно. Знаешь, как иголку всунула в нервное окончание. В общем, завела меня так, что я лупил ее до рассвета…
– Ты?
– Ничто человеческое мне не чуждо… Фрейдов с Юнгами, как помнишь, наизусть учили километрами… Конечно, она не почувствовала себя самой красивой женщиной на планете, сказала, что я идиот, русский бандит и коммунист, что синяки будут месяц, но она готова поработать с моими проблемами и назначила встречу в клубе психической реабилитации. Я пришел как дурак в белом костюме, а там спортзал с прибамбасами, театральная костюмерная для мужиков и толпа девок в черном трико. Она оказалась профессоршей сексологии и боссом этого заведения. В черном кожаном комбинезоне ходит с плеткой и объясняет, кому как извращаться. Один сразу оделся собакой и ну гавкать. У него папаша был ветеринар, с собаками возился, а на сына клал, теперь как сыну в миску собачий корм насыпают, так у него оргазм. И ни в каком другом случае. Другой напялил шляпку, шпильки, кружева и рассказывал, что его бросил жених. Третий попросил, чтоб его выкрали из ресторана, шантажируя безопасностью дочери. Разыграли ему капустник, психодрама называется. Несколько мужиков заказали пострижение в монахи, кстати, один из них сидел за изнасилование монашки. Я знал, что в Нью-Йорке полно прикольных заведений, в одних трансвеститы тусуются, в других – одеваются в детскую одежду и играют в кубики. И все без секса, вместо публичных домов – все же СПИДа боятся, а комплексы куда-то надо сбросить. Но сам первый раз попал, стою как целка в мужской бане. Она ко мне подходит, спрашивает, мол, что будешь заказывать? Я решил по приколу, говорю, Гамлета с Гертрудой. Оделись мы с моей напарницей, такая хорошенькая японка, в костюмы, кладет она меня в какое-то гинекологическое кресло, фиксирует в наручники и ну хлестать то плеткой, то мокрой веревкой, то щипает, то руками по промежности водит… И клавесин звучит, а остальные уроды с восторгом наблюдают. В общем, посильней, чем «Фауст» Гете! Выхожу оттуда как последний мудак, думаю: ну, парень, совсем с тобой худо, чтоб тебе под статуей Свободы в твоем возрасте за твои же сто долларов жопу надрали! А тут еще узнал, что девки в черном трико, ну, напарницы, приличные деньги получают, а у меня как раз с работой хреново. Думал, думал и придумал свою сестру Дин. Позвонил профессорше, говорю: ты, блин, гений, Фрейд по сравнению с тобой мальчишка и щенок, ты меня одним сеансом вылечила от всех проблем, целую след твоих ног и уезжаю в Мексику в кришнаитскую общину. Она – на седьмом небе! Еще, говорю, есть у меня любимая сводная сестра, сама понимаешь, семейный сценарий, насилие в детстве, лесбиянка, противоположный пол ненавидит. Возьми ее к себе на работу мужиков пороть. Тебе я могу доверить самое дорогое, что у меня есть, единственную сестру. А дальше брею руки с ногами, пудрю харю, чешу по системе Станиславского и гребу бабки!