– А чем ты лучше других? – не сдавалась я.
– Всем. К тому же я тебя люблю.
– Пупсик тоже меня любит. В ваших устах любовь – законный предлог для манипуляций. Я тебе предан за то, что ты решаешь мои эмоциональные проблемы. Бартер. – Я намеренно тыкала в нос Пупсиком.
– Старая злая противная баба! – сказал он.
– Зато никому ничем не обязанная, – гордо предупредила я.
– Ты мне всю жизнь испакостила. – Главное, что сам в это верит!
– Тем, что не обслужила твоих фантазий? Извини, у меня были свои. Я их обслуживала! – Если б мне двадцать лет тому назад показали картинку про то, как сидит несвежая ненакрашенная опухшая жующая баба с миской салата на коленях, а рядом с ней молодой ухоженный накрашенный красавец в расстегнутой женской блузке, спортивных трусах и джинсовых туфлях на бритых ногах. И он нервно курит и говорит про то, как она ему испакостила жизнь, а она думает, как бы от него отвязаться, я бы сказала, что мизансцена перегружена несоответствиями.
– И у тебя что, даже чувства вины нет? – спросил он голосом, клянусь, голосом своей матери, распекавшей его за шалости. И я вдруг увидела, как он стал похож на нее с годами. Вспомнила, как она его била ремнем, и представила, как он хлещет ремнем мазохирующих американцев. «Как глупо, – подумала я, – как глупо, на какую маленькую капельку мы сдвигаемся от своих родителей. Как долго болезненно бунтуем, чтоб на такую маленькую капельку!»
И меня вдруг понесло, я швырнула стакан с шампанским в видик и заорала:
– Вот тебе чувство вины! – А потом бросила в него салатницей и заорала еще истошней: – Вот тебе еще чувство вины!
Димка поймал салатницу, сгреб горстку овощей с ноги, покрутил пальцем у виска, покачал головой на залитый шампанским видик и понимающе молвил:
– Истеричка!
Я, конечно, никакая не истеричка, то есть, конечно, истеричка, могу на детей наорать и тут же поцеловать, подлизаться; но истерикой как оружием не пользуюсь. Мне даже удивительно стало, как он притих. Вот оно как делается – поорать, бросить, и все управляемы.
– Мои родители разводили во мне мичуринские сады чувства вины! – сказала я как можно тише, чтобы он понял, что я не злоупотребляю актерским мастерством. – Я была виновата в том, что мать несчастна, а отец любит другую. Хватит, я больше в это не играю. Моя жизнь принадлежит только мне, и вали отсюда со своими подарками!
Он оцепенел. Походил, побродил, подошел к окну, потом начал демонстративно запихивать вещи в чемодан. Но вещей было столько, что хорошо бы он уложился в два дня, и как психическая атака это не работало. Он понял и присел.
– Это моя квартира! – сказал он с вызовом. В общем, это был такой же бред, как и то, что я сломала ему жизнь. Я резко повернулась, поднесла к его носу кукиш.
– Вот какая она твоя! Ты сделал фиктивный брак, потому что тебе некому было ее оставить! Ты думал обеспечить себе этим мою пожизненную управляемость?
Он совсем озверел, это был его козырной туз. Он подошел, схватил меня за руки и прошипел:
– Я тебя сейчас изнасилую!
Мне так его стало жалко. Глупый, пыжащийся, проигравший непонятно кому.
– Ой, как напугал. Презервативы в тумбочке. Только, пожалуйста, покачественней, а то у меня мужик в командировке, а о здоровьичке надо думать. Тебя вот жалко, если у тебя и получится, ты ж потом все деньги на психоаналитиков изведешь, уж я-то тебя знаю.
– Сучка! – ответил он мягко. – Собственно, я тебе благодарен.
Потом сел, достал ватку, жидкий крем, зеркало и начал смывать с лица косметику.
– И как же зовут твоего избранника? – спросил он почти тепло.
– Валера, – выдохнула я.
– Когда я приеду через год, ты с ним уже разойдешься, а мне тоже не будешь нужна.
– Дим, – сказала я терпеливо, – я тебе и сейчас не нужна. Потому что я тебя не люблю. То есть я тебя люблю своим прошлым. А его люблю своим настоящим и будущим. Я так боялась, вдруг ты приедешь, я на тебя посмотрю, и мне покажется… И все по-но-вой!
– Что по-новой?
– Ну все, что уже было. Перетягивать канат, считать обиды, переламывать, делать себе удобным. Все эти шахматы, делаешь ход и ждешь ответный. А с ним все по-другому…
– Не бывает по-другому! – заорал он. – Ты врешь!
– Мне так жаль, что не веришь… Мне так жаль. – А что я ему еще скажу? Он наполнял отношения карнавалом, страданием, обидой, ожиданием. Театральный градус был во всем. А с Валерой было просторно, взросло и без погремушек.
– Сентиментальная дура, – сказал он. – У тебя есть родина-мать и муж-отец! А у меня нет ничего! Поняла? Как говорил Лев Николаевич Алексею Максимовичу: «Не та баба страшна, которая держит за хуй, а та, которая держит за душу!» Поняла? Вызови мне такси, я уезжаю!
В эту минуту в дверь позвонили.
– Аська, – предположила я. – Открой, чтоб она сразу в обморок.
Но это оказалась не Аська. Вслед за Димкой в комнату вошли Пупсик и Тихоня с перекошенными рожами. Они смотрели на него так, как дети из российской деревни смотрят на первого увиденного в метро негра. Они молчали, они были парализованы.
Димка позировал, сложив руки на груди и устало глядя на них.
– Так это ты? – нерешительно спросил Тихоня.
– Смотря что в данный момент считается мной, – холодно ответил он.
– Глаза… – прошептала Пупсик, – что у тебя с глазами?
– Цветные линзы.
– Тьфу ты, черт! – Она в изнеможении опустилась в кресло. – Я сегодня сойду с ума!
– А мне и в голову не пришло… – сказал Тихоня удивленно, – правда, было какое-то ощущение… странное. Но я не мог его вычленить.
– Теперь вычленил? – грубо спросил Димка.
– Вычленил, – откликнулся Тихоня.
– Чего пришли? – Димка выглядел немотивированно агрессивным.
– Да вот, решили сказать… – Они оба замялись таким приемом, у Пупсика даже возникло дежурно-плаксивое выражение лица. – Да эти деньги твои дурацкие…
– В общем, не надо нам денег. А то мы из-за них чуть не разругались по дороге, – подвел итог Тихоня.
– Это не из-за них, – выдохнул Димка.
– А кто говорит, что из-за них? Конечно, была жизнь… Она кончилась. Были идеалы, были друзья, было все понятно. А теперь как жить? – спросила Пупсик.
– Укрупнять и наращивать личность, – съехидничала я. Не то чтобы мне хотелось ее опустить, а просто было обидно, что забитой девочкой она производила впечатление чистого беспомощного существа, а сегодня только кошельки не ворует. Точнее, ворует, просто в своем виде спорта. Все мне рассказывали о ее производственных интригах, о сложной архитектуре просовывания Тихони в круг, плотно сложившийся до его решения начать писать статьи. Не мое, конечно, собачье дело, но если б она гербалайфом торговала, то достаточно было бы лицензии на торговлю и проверки санэпидемстанции, а она заполняла рынок дешевым чтивом. Тухлятиной, на которую бедные необразованные русские бабы подсаживались как на наркотик. Конечно, рынок равнодушен к этике, с него за это и не спрашивают, его дело, что кто-то в нем торгует оружием и наркотиками, мое дело – подавать торговцу руку или нет.