Преисполненная гордости и даже поменяв джинсы на что-то социально спокойное, я позвонила в дверь. Дядька открыл в халате, предложил чай, сигарету и начал внимательно читать заполненную анкету.
— А ты почему не в комсомоле? — спросил он строго.
— Потому, что считаю эту организацию позорной, — ответила я, ведь мы успели в первый раз поговорить о несовершенстве советской системы.
— У нас вступишь, — сказал дядька. — У нас организация идеологическая. Поступишь в МГУ, будешь сама лекции читать, язык-то подвешен.
Он открыл дипломат, достал порнографический журнал, полистал его, остановил на особенно томящей его душу теме и ткнул в неё пальцем.
— Ты как к этому относишься?
— К чему? — ноги и руки у меня мгновенно оледенели.
— Ну, ты, я и один мой друг. Серьёзный человек. Мы можем платить тебе по сто рублей за раз.
Взрывной волной меня снесло в прихожую, я невероятно быстро открыла замок, хотя вообще они у меня никогда не открываются, кубарем покатилась по лестнице, чуть не сбила женщину с коляской и очухалась, только прыгнув в троллейбус. Потом я спрашивала себя, почему со мной всё это случается? Видимо, моя внешняя раскованность читалась как доступность.
Близился новый, 1975 год, падал крупный снег, я шла по Ленинскому проспекту и ела мороженое, чтоб утешить себя после дядьки из общества «Знание», заходила во все учреждения подряд и везде слышала слово «уборщица». Увидела табличку «Литературный музей», поднялась по лестнице и попала в кабинет к важной тётеньке.
— Здравствуйте, — сказала я. — Возьмите, пожалуйста, меня уборщицей.
— Покажи руки, — попросила тётенька, улыбаясь.
— Руки как руки, — удивлённо выполнила я её просьбу.
— Ты полы мыть не умеешь и никогда не научишься. Да тебе и не надо, — сказала тётенька. — Стихи пишешь?
— Пишу, — покраснела я.
— Почитай.
Я прочитала что-то авангардистское.
— Я возьму тебя в массовый отдел, будешь расклеивать афиши и подавать чай на вечерах. А что касается полов, не расстраивайся, я тоже их так и не научилась мыть, — призналась тётенька, оказавшаяся директором музея.
Четыре месяца в Литературном музее были одним из самых счастливых периодов моей молодой жизни. Мужчин там практически не было, их представлял будущий авангардист Андрей Монастырский, клеящий вместе со мной афиши о литературных вечерах. Но какие там были женщины! Музейщицы, это национальность. Они были образованны, умны, красивы, породисты, элегантны, тактичны. Они подсовывали мне самые запрещённые тексты, и чего только я не выносила на ночь из музея, чтобы прочитать друзьям. Я подавала классикам чай на авторских вечерах и ощущала себя бесконечно счастливой и значимой для отечественной культуры. Музей занимался выставкой Маяковского, приезжала Лиля Брик, но она не ослепила меня, музейные тётеньки были шикарней.
В «Зелёной лампе» тоже продолжалась жизнь, и меня как юную публицистку отправили в «Литературную газету». Там комсомольский вожак Валерий Поволяев посмотрел на меня с тоской, но от письма за подписью Полевого отмахнуться не посмел.
— Сделаешь материал о Юлиане Семёнове, вот тебе телефон и адрес его мастерской.
Онемев от счастья, я начала дежурить у порога мастерской Семёнова около кинотеатра «Октябрь» — так, по моим представлениям, должна была вести себя журналистка-волчица. Через четыре часа в состоянии лёгкого обморожения я была обнаружена его приятелем по фамилии Ситников, заехавшим навестить. Господин Ситников был номенклатурой из ВААПа и ездил чуть ли не на «чайке». Он отвёз меня домой и пообещал походатайствовать о встрече с классиком. Встреча состоялась. Передо мной оказался один из самых умных, тонких и образованных людей, которых я видела к тому моменту. Правда, он кичился кагэбэшными связями и долго объяснял разницу между собой и штатскими на стриту; но тогда у меня в голове она плохо укладывалась.
Я наваяла материал со стёбом, пронизанный эстетикой «Семнадцати мгновений весны». Семёнов смеялся, говорил, что у меня большое будущее мастера капустников. Поволяев нахмурил брови и сказал:
— Неужели ты не понимаешь, что это никто никогда не напечатает?
— Почему? Это неталантливо написано? — недоумевала я.
— При чём тут талант? Если ты не понимаешь, почему, то тебе в журналистике делать нечего! — Тут он был прав.
Однажды мы с Танькой возвращались с заседания «Зелёной лампы» после вечера Аксёнова. Недалеко от арбатского жилища, напротив Дома дружбы к нам приклеился молодец восточно-приезжего разлива, бойко предлагающий условия, на которых я должна скрасить его досуг. В одиннадцать часов Калининский был набит народом. Мы безуспешно отмахивались, огрызались, просили защиты у прохожих. Потом отвернулись и быстро пошли, ощущая погоню. Потом я оглянулась и получила удар в лицо, а Танька — по голове со спины. Мы свалились, как кегли, и молодец ещё успел поохаживать нас ногами посреди честного народа. Прохожие брезгливо обходили нас.
Танька помогла мне подняться. Мы плохо соображали, у обеих было лёгкое сотрясение, а из моего разбитого лица хлестала кровь. Я приложила к лицу шаль, она стала мокрой и красной.
Через полчаса «скорая» подвезла нас до Первой градской. Танька вела меня, закрывающую лицо шалью, сквозь очередь в приёмном покое, а за нами бежала матерящаяся нянечка, вытирающая кровь с пола. Вид впечатлял, пустили в кабинет без очереди. Молодая врачиха зевнула, глядя на меня, достала карту приёма и начала её заполнять.
— Имя. Фамилия. Год рождения. Место жительства. Чем болела? Только не ври, что ты его в первый раз видишь! Ко мне почему-то на улице не пристают с такими предложениями!
Несмотря на семнадцать лет, я уже понимала, что женщина, к которой не пристают на улице с предложениями, изо всех сил не будет оказывать помощь той, к которой пристают. И никакая клятва Гиппократа не поможет. Но я потеряла много крови, у меня кружилась голова, и я плохо соображала. Мне казалось, что если я умоюсь холодной водой, то боль станет легче.
— Можно, я умоюсь? — спросила я.
— После того, как заполним карту, — ответила она зевая.
Это был предел. Я встала и, покачиваясь, побежала на поиски туалета. Нашла его, заперла на задвижку, включила холодную воду и подставила под неё лицо. Раздались удары в дверь и мужской приказ:
— Открой! Дура! Открой! Руками в лицо не лезь, пластику придётся делать!
Задвижка вылетела, и молодой парень в белом халате силой потащил меня в кабинет.
— Не трогайте меня! Мне от вас ничего не надо! — вопила я.
Он толкнул меня к зеркалу, и под своими накрашенными глазами я увидела жуткое сине-коричневое месиво. Носа не было вовсе. На его месте была какая-то открытая рана, и из неё аккуратно струилась кровь, В глазах у меня потемнело, всё закружилось, закачалось, и парень подхватил меня и уложил на кушетку.