Когда я была отпущена под укоры невзрачной про поруганные узы дружбы, то, наплевав на зачет по Пушкину, побежала в ЦДЛ — бог знает, какую сцену эта компания могла устроить невиновному мужу красавицы. Я попросила одного писателя позвать потенциально пострадавшего к телефону и, поскольку аппарат в квартире был параллельный, на эзоповом языке объяснить, что, если будут спрашивать, ни в чём не сознаваться. И хотя сознаваться было не в чем, я понимала, что даже из факта наших телефонных разговоров компания пылких девственниц сошьёт дело. Телефонный номер был занят час.
— А сколько ему лет? — спросил писатель.
— Тридцать, — ответила я.
— Успокойся, — сказал писатель. — В этом возрасте мужик уже никогда ни в чём не сознаётся.
Объект внимания ни в чём не сознался и обиделся на меня, решив, что я крутила интригу на спор. А через пару месяцев ушёл от жены к девушке типа уборщицы.
Через много лет мы встретились и помирились, он приезжал ко мне в гости в Ясенево, вернувшись из Парижа с новомодным пистолетом для крепления холстов и дырявил новые стены для развешивания картинок. После инцидента я попросила ещё одну академку, чтобы не учиться с идиотками на одном курсе. Поэтесса со временем затерялась в переводчицких интригах и стала приживалкой при вдове известного национального поэта. Красавица поправилась, померкла и живёт в одиночестве. А невзрачная стала широко известна узкому кругу и живёт с пожилым человеком неважной репутации.
Но это была последняя платоника.
Детям не было двух, арбатское жильё ещё принадлежало нам, а Саша учился и охранял телеграф на Калининском по ночам. Детей пасла мама, а я оказалась в центре с целью что-то взять на Арбате и зайти за мужем на телеграф. Когда я открыла дверь ключом, Саша вылетел навстречу с испуганными глазами и заявлением: «Только ничего не подумай, ей просто негде ночевать!».
На его лице было написано: «Жена нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…». Я оживилась: дети, пелёнки, ругань с мамой «чем лучше кормить малышей», а тут — события, измена. Я всё же была драматургом. За прадедовским дубовым столом сидела густо провинциальная девушка, онемевшая от испуга, в расшитой кофточке и дутых золотых серёжках. На столе стояла бутылка вина и сковородка с яичницей, поедаемой собеседниками без помощи тарелок. Девушка вышла из ступора и залопотала с сильным украинским говором про то, что у неё сегодня день рождения, что она проездом, что совершенно негде заночевать, что она честная девушка и ей бы никогда в голову не пришло.
В салонной манере я сказала, что брак не означает ошейника, что у каждого из нас могут быть самостоятельные желания и что ей не стоит напрягаться по поводу ночлега, конечно же, она останется здесь… В общем, я превзошла самоё себя в области изысканности и такта, из чего девушка поняла только то, что по роже я ей бить не буду.
— Я ещё понимаю, что если её долго мыть, с ней можно спать, — сказала я мужу, когда мы шли домой, оставив девушку на белоснежной простыне, хотя было видно, что она не первый день мается по вокзалам и телеграфам. — Я только не понимаю, как можно с ней есть из одной сковороды?
— Ну, мы же разными вилками, — напомнил муж. Приступа ревности у меня не было. Я с детства чтила цитату: «Соперничают люди с себе равными, заботятся же о мнении мудрых». Но мне не понравилось, что подобные персонажи сидят за столом моего прадеда и едят яичницу из сковороды.
— Смотри, — сказала я мужу. — Ты первый начал.
— Неужели тебе не всё равно? — удивилась Верка.
— Симметрия придаёт браку устойчивость, — пояснила я.
— Тогда иди ищи мужичка погрязней на вокзале! — засмеялась она. Но вокзальные мужички не вызывали у меня эротических фантазий, я пошла в ЦДЛ, села за столик и высмотрела среди вздыхателей молодого перспективного поэта. В течение часа слушала его лирику, потом окутала его взором лётчика на город, который он сейчас будет бомбить, и сказала: «Мне тебя пригласить некуда, решай в течение двадцати минут, а то передумаю».
Такие вещи спокойно говоришь мужчине, с которым можно переспать, а можно сказать в самый последний момент: «Извини, я пошутила!» Поэт затрепетал, ведь до этого я его год в упор не видела. Взял за горло приятеля, служащего в Союзе писателей на Воровского, и вытряс из него ключи от кабинета в бывшем особняке дома семьи Ростовых. Моя первая измена была насквозь литературной. Поэт подозревал, что я внезапно осознала масштаб его дарования. На диван были постелены рукописи молодых писателей, думаю, это было самой активной работой с ними в казённом доме литературы. А я устало думала: «Дети уже дома уложены, ещё стирка, уборка, незаконченная курсовая. Ну, ладно. Главное, дело сделано».
С этой секунды я не скрывала своей жизни, просто муж боялся задавать прямые вопросы. Сам же раздувал из мухи слона, провоцируя меня на ревность.
Это не означало, что семейный климат был непоправимо испорчен. Семья казалась Саше показушной итальянской мелодрамой, и я охотно подыгрывала. Мы любили друг друга, мы просто не знали, как это должно выглядеть, ведь у наших родителей было сталинское детство и полный запрет на выражение эмоций. Как все люди моего поколения в первых браках, мы пользовались иностранными киноштампами, и когда он на восьмом году супружества залезал в доме отдыха в окно на второй этаж с цветами в зубах, и когда мы с трагическими лицами отыгрывали «Всё! Это конец!». Как говорила Зарка: «Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, вы в очередной раз разводитесь и в очередной раз пытаетесь купить рояль!».
Итак, список составленный с Дашей, теребил душу и напоминал соцобязательства. Одновременно с написанием пьесы я впахалась в три интриги: с врачом, поэтом и прозаиком. Врач был боевит в постели, но скучен во всем остальном. Как всегда бывает с такими мужчинами, совершенно невозможно объяснить, почему больше не хочется встречаться. Он подозрительно спрашивает: «Что не так?». А ты по доброте душевной что-то врёшь, зная, что нельзя тратить время на встречи с человеком, с которым невозможна игра, а в ассортименте только добротный половой акт, честный, как анализ крови.
Поэт был упакованный господин лет сорока с выученной циничностью в манерах. Как все успешные, но не партийные деятели пера, он кормился на переводах, ползая ради этого на животе, а в среде молодняка строил из себя лишнего человека. Он хвалил и экспертировал мои стихи, хотя не шевельнулся, чтоб порекомендовать их для печати, и вяло ухаживал. Как-то остановил машину ночью у сада Эрмитаж и предложил романтическую прогулку. Мы взобрались на освещённую эстраду, он пышно прочитал свой стих, погладил меня по волосам. И сказал усталым голосом трагика в последнем акте:
— Вы не понимаете, деточка, с кем связались… Мы совершенно циничное поколение. Вы даже не представляете, на что мы способны. Ведь я могу грязно овладеть вами прямо здесь, на этой эстраде, под светом луны и фонарей. Вы будете кричать, но вас никто не услышит.
Он был такой поношенный плюшевый медведь, играющий д'Артаньяна, и было страшно интересно, как в его исполнении выглядит «грязное овладение». Да и вообще уже было пора. Как драматурга меня всегда раздражало, когда партнёр не чувствует ритма спектакля. Я расслабленно приблизилась к нему, нежно расстегнула две пуговки на рубашке, молнию на его джинсах и нежно сказала: «Вперёд!».