Татьяна оказалась легка на помине. Только Лизе удалось задремать под утро чутким беспокойным сном, как тут же пришлось подниматься и спешить навстречу требовательному дверному звонку. Так всегда заявляла о своем приходе только домоправительница – нахально-настойчиво придавливая кнопку звонка и одновременно ошарашивая тяжелым кулаком бедную дверь. Если не поспешить открыть вовремя – снесет ее к чертовой матери.
– Тань, ну чего ты буянишь с утра? – устало моргая воспаленными невыспавшимися глазами, приветствовала ее Лиза.
– Окстись, Лизавета, какое утро? Восемь часов уже! Я, наоборот, тороплюсь, чтоб тебя на работу отпустить. Чай, надоело в няньках-то всю неделю без меня маяться? Вон, рожа у тебя какая присунувшаяся.
– Да никакая не присунувшаяся, – проворчала Лиза, пытаясь изо всех сил потянуться. – Просто я заснула только под утро. А тут ты со своим грохотом. Ну что, похоронила сестру?
– Ага. Похоронила.
Татьяна устало опустилась в кресло в гостиной, не спеша развязала платок, провела рукой по гладко зачесанным назад волосам. Потом, вздохнув тяжко, грустно продолжила:
– Я ж, Лизавета, мать Сашкину похоронила. Настену.
– Как это? – удивилась Лиза. – Твоя сестра – Сашкина мать? Так он тебе племянник, что ли? А как так получилось? Он об этом знает?
– Нет. Не надо ему. Я даже на похороны без него поехала. Хотя он тоже хотел, всегда что-то такое чувствовал, знаешь. Не знал ничего, а чувствовал.
– Тань. А как так получилось-то? Расскажи…
– Да чего там рассказывать! Обычное бабье дело. Грех мы ее так решили прикрыть.
Татьяна снова задумалась, затуманилась взглядом, будто ушла в те давние годы, когда появился в ее одинокой городской жизни маленький Сашка. Потом подняла на Лизу глаза и начала свой грустный рассказ.
Из своей деревни крепкая краснощекая Таня уехала совсем молодой. Она б и не уезжала никуда, да мать пожалела. Та родила ее, как говорится, не в чести – совсем еще девчонкой принесла в подоле родителям, и только к сорока годам вышла по-настоящему замуж за образовавшегося в одночасье в соседней деревне вдовца, мужика характером крутого, но в хозяйстве справного. Татьяне к тому времени уж двадцать пять почти стукнуло. Отчим ее невзлюбил шибко – мешала ему. Торчала в доме как бельмо в глазу, о материнском юном позоре напоминая. Так что собрала однажды девушка свои вещички в маленький фибровый чемоданчик да подалась на станцию – объявление в газете прочитала, что в городе набирают молодых здоровых работниц на новый камвольный комбинат. Мать ее не удерживала – большая девка, сама с жизнью справится. Всплакнула, конечно, несколько раз тайком от мужа, но вскоре быстро утешилась, потому как новое дитя носила под сердцем. Настоящее, законнорожденное. Так и ходила Татьянина мать потом по деревне, гордо выставив пузо вперед. Словно реванш брала за малолетний позор. Это за дочь свою Татьяну, выходит.
А та в городе, как говорится, зацепилась. Сначала пришлось, конечно, у ткацкого станка вдоволь настояться, пока не почуяла крепким своим деревенским организмом, что здоровье из тела уходит потихонечку, что вот-вот войдут в легкие и поселятся там до конца ее жизни всякие профессионально-чахоточные силикозы и прочие горькие болезни ткацких тружениц. И с камвольного комбината уволилась, успев тщательно прикопить – копеечка к копеечке – достаточную сумму для покупки крепенького домика на задворках большого города. А купив домик, пошла работать нянечкой в больницу. Работа, конечно, тоже не из легких, зато подхалтурить всегда можно и полечиться заодно. В общем, жизнь, как сама Татьяна считала, у нее хорошо сладилась. Только вот замуж не вышла, так оно еще и не известно, как лучше прожить. Некоторые и замужем живут так, что не приведи господи.
В деревню к матери по праздникам наезжала. Отчим не против был этих приездов, тем более что баловала их Татьяна всякими городскими гостинцами сверх меры – месяца за три начинала к поездке готовиться. Тем и жила. От праздника к празднику. Знакомых в городе особых не образовалось, потому как не шибко грамотной была – всего лишь школу-четырехлетку деревенскую закончила, да и то с пятого на десятое, через пень-колоду. Они с матерью бедно жили, не в чем ей в школу особо и ходить-то было. И Настену, сестру единоутробную, Татьяна всей душой полюбила. Красивая росла девчонка, справная. Вертлявая только шибко да на умок легкая. Все о нарядах да о танцах думала, а соблюсти себя так и не догадалась.
Закончив школу, Настена приехала к Татьяне в город – надумала в техникум поступать. Татьяна и рада была до смерти, все не одной в дому жить, будет хоть с кем словом вечером перемолвиться. Так они и жили – хорошо, дружно да весело. Татьяна за ней, как за своим дитем, ухаживала. Да и была Настена дитем почти – по возрасту как раз в дочки годилась. А на второй год учебы преподнесла она известие, от которого сердце чуть из груди не выскочило. То есть, горько рыдая, призналась в пятимесячной уже беременности. Сама Настена о грустном обстоятельстве старалась не думать, по легкости ума надеясь, что «все само как-нибудь рассосется». Она очень на это надеялась, потому что надеяться, по сути, ей больше не на что было. И рожать без мужа тоже никак нельзя, хоть тут умри.
Как раз в этом Татьяна сестренку понимала. Не могла та появиться в деревне ни с пузом, ни с новорожденным. Там в свое время и материнского греха для пересудов хватило. Хотя что говорить, времена тогда в нравственном отношении суровые были. Да и Настенина молодость тоже не на лучшие времена пришлась, и тогда еще девушке никак не разрешалось без мужа детей заводить.
В общем, решила Татьяна, недолго думая, сестренкин грех прикрыть. Долго они еще голову ломали, как бы им так выйти из беременного положения половчее, и решили, что младшая сестренка ребеночка рожать будет у Татьяны дома, чтоб без врачей обойтись. Удалось даже уговорить на это дело старую акушерку, которая работала раньше в ее больнице и вышла оттуда на пенсию, посулив ей хорошие деньги при успешном завершении ими задуманного и дав страшный обет молчания, если что вдруг не так пойдет и придется везти бедную девчонку в больницу. К счастью, все прошло хорошо. Здоровый молодой организм со своей задачей справился блестяще, произведя на свет такого же здоровенького и крепенького мальчика. Назвали его Александром, в честь их спасительницы – старой опытной акушерки Александры Васильевны. И первая часть задуманного таким образом благополучно завершилась. Вторая же часть задачи была посложнее – надо было каким-то образом новорожденного Александра легализовать как Татьяниного ребеночка, а в городе это свершить, в общем-то, было бы затруднительно. В ЗАГСе бы затребовали бумаги всякие. И потому, окрепнув через месяц после родов и приведя себя в прежнее легкомысленно-веселое состояние, Настена подалась домой, уговорившись с Татьяной пустить по деревне слух о том, что, мол, сестра ее на старости лет решила в утешение своей безмужней жизни ребеночка завести. А в подтверждение слухам вскоре и Татьяна в деревню заявилась, гордо неся по улице свой драгоценный сверток. Никто ее не осуждал. Наоборот, подхваливали даже. По деревенским законам одинокой бабе в сорок пять лет родить – как подвиг совершить. И в сельсовете ребеночка на ее имя зарегистрировали без всяких там справок. Какие еще справки, если тут такое событие. Только мать Татьяне с Настеной обмануть не удалось. Все она поняла сразу, как только внука увидела. Только смолчала, конечно же. Шепнула старшей дочери потом на ушко, что, мол, зачтется ей потом подвиг, и больше к этой теме не возвращалась никогда. А потом Татьяна, погостив немного, уехала вместе с маленьким Сашкой в город. И растила, как своего, все эти годы. И любить старалась. Только ничего хорошего из ее материнства так и не получилось.