– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федорова псам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронить по-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше не надену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавил он с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу. – Да найдите мне там что-нибудь другое парадное. Свадьбу Михаила Темрюковича надобно поскорее сыграть. Басманов, Федька! Немедля гони в Москву, чтоб завтра же была здесь боярышня Федорова. Завтра же и окрутим их, а то как бы не помешало что.
* * *
Иван Васильевич как в воду глядел: свадьба едва не сорвалась, потому что царица после того пира занемогла и лежала без памяти. Темрюкович попытался было отсрочить венчание, но государь глянул на него такими бешеными глазами, так гаркнул:
– Р-раздумал? Хорошо! Сейчас девку обратно в Москву, в монастырь Новодевий постричь! – что князь Черкасский пал в ноги царю и благодарил за милость. Под венец понесся рысью.
Грушеньку вели под руки, чуть живую. Она смирилась с решением отца, но с тех пор была как во сне и сейчас словно бы не замечала, что родителей нет рядом. Ее по приказу царя пожалели – не сказали, что их вообще больше нет на свете. Иван Васильевич был на сей свадьбе посаженым отцом невесты и ласково называл ее царевною и белой лебедью.
Никто не знал, что в сей же час играли еще одну свадьбу – правда, в Москве. Сын дворцового истопника Данила Разбойников брал за себя царицыну омовальщицу Дуняшу. Не просто так брал – с богатым приданым, которое было пожаловано самим царем! Правда, жених и отец его стояли в церкви бледны, невеселы и молчаливы. Веселиться было трудно: несколько дней назад умер брат Ивана Разбойникова Самойла – тот самый, что доставил государю знаменитое подметное письмо. Умер, побывав в застенке Александровой слободы… Иван с Данилою ушли оттуда живыми и даже не битыми, однако навечно неразговорчивыми: у обоих были до основания урезаны языки.
Михаил Темрюкович стоял под венцом мрачнее тучи. Сердце его разрывалось: Грушенька, по которой он иссох за эти годы, была рядом, но там, в дворцовых покоях, пластом лежала любимая сестра. Бледная-бледная, с черными подглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая свою победительную, живую красоту. Сердце ее – он сам слушал, приложив, как Бомелий, ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе, то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.
Почему?! Салтанкул ничего не понимал. Что сказал ей царь? Да что бы ни сказал – разве можно умереть из-за одного слова?!
Он почти не слышал священника. В то мгновение, когда перед ним приподняли фату невесты и открыли ее бледные губы, Темрюкович наклонился поцеловать ее – и вдруг выпрямился, вздрогнул, прислушался растерянно.
Почудилось, или в самом деле где-то неподалеку заклекотал ловчий сокол, ловчий кречет? Но крик его вмиг растаял, словно он взял «высокий верх» с первого же броска. И Салтанкул понял, что его сестра умерла.
Кученей, царица Марья Темрюковна…
«Отравили! Отравили царицу!»
В Москве только об этом и говорили. Царь, пусть и не был так безмерно, ошалело печален, как после смерти первой жены, держался с боярами вызывающе-грозно, стращал их, что скоро прогнивается и вообще всю страну заберет в опричнину:
– Изменники! Все на Польшу коситесь? О другом государе мечтаете? Знаю, ведаю, что Марья Темрюковна невзначай выпила яд, для меня приготовленный, а не то и я сам, и дети мои лежали бы бездыханны вам на радость, бояр-ре!
Поскольку никто толком не знал, что же приключилось с царицею, слух пошел такой: Федоров-Челяднин поддался на ляшские посулы, предался врагу и на пиру подлил яду в царев кубок. Но лекарь Бомелий государя спас, а вот Марья Темрюковна, по ее слабому женскому естеству, скончалась прежде, чем ей была оказана помощь.
Во всяком случае, именно такую историю поведала Алексею Даниловичу Басманову игуменья Горицкого монастыря, куда он прибыл вместе с сыном по государевой воле. Слухи быстролетны: едва сороковины отвели со дня смерти царицы, а эвона куда они уже залетели, да еще какими перьями обросли! Басманов, хоть и сам был на том приснопамятном пиру, хоть видел случившееся своими глазами, все же не перечил и слухов не опровергал. Чуть ли не впервые за многие годы, с тех пор, как стал одним из самых ближних к царю людей, Алексей Данилович не знал истинной подоплеки свершившегося.
По другим слухам, которые ходили среди своих, доверенных лиц, получалось, что чертова баба Кученей стакнулась с Федоровым, спозналась с ним блудным делом, замыслила мужа извести, а самой воссесть на трон с полюбовником, ну а государь сие проведал и покарал изменников.
Чушь, если порассудить. Более не было у Кученей случая спознаться с Федоровым, кроме как по пути из Москвы. Не было! И тут же созрел заговор? Чушь, тоже не более чем разноперые слухи, ничем особо не подтвержденные, кроме самой расправы. Да еще тем, что Михаил Темрюкович, ранее бывший царю не просто шурином, но и доверенным человеком, одним из руководителей опричнины, теперь впал в явную немилость и был немедля отослан на южные рубежи страны – обороняться от наглеющих крымчаков. И это сразу после свадьбы! И в Москве осталась молодая жена! Другое дело, что жена была небось только рада расстаться с супругом поскорее…
Семейные дела Темрюковича, впрочем, мало интересовали Басманова. Куда важнее было полное непонимание происходящего, которое он ощущал, оставаясь в Москве. И потому отправился на Белоозеро чуть ли не с облегчением, потому что задание ему было дано совершенно определенное, не допускающее инотолкований, простое такое задание: взять из монастыря инокиню Феофилакту, в миру княгиню Ефросинью Старицкую, и повезти ее в Москву. Для дознания по делу об измене.
Басманову надлежало также сказать слова сердечного привета от государя инокине Александре, в миру княгине Юлиании Дмитриевне, которая, постригшись в Новодевичьем монастыре, вдруг пожелала удалиться подальше от Москвы, в Горицкую обитель. Помнится, ее желание огорчило и разгневало государя, однако он никогда не мог ни в чем отказать невестке, даже если это ему самому и причиняло боль.
Басманов лукаво прищурился. В особенных чувствах царя к Юлиании он никогда не сомневался. И этот сердечный, именно сердечный привет, который надобно было ей передать именно теперь, после смерти Темрюковны… Как бы не вышло так, что третью царицу станут звать Юлианией!