– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Сам же сказал: болтают про царя. Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто вино…
Она осеклась, уставилась вдруг с приоткрытым ртом на своего собеседника, словно только сейчас дошло до нее это странное совпадение: и всадника на черном коне, и царя зовут одинаково.
– Расчухала наконец-то, – ехидно бросил Бориска. – Долго ж ты думала!
Девушка затравленно оглянулась на его равнодушное, недоброе лицо, потом вдруг рухнула на колени, простерла руки к всаднику. Пыталась что-то сказать, но не могла. Дрожали побледневшие губы, глаза налились слезами и сделались уж вовсе нестерпимо зелеными…
Иван Васильевич обреченно покачал головой:
– Ох, душа моя, душа моя! Услыхал Господь…
Резко оборвал себя, мотнул головой, обернулся:
– Грязной, Васька! Завтра же чем свет поезжай со своими людьми в Каширу, этого Леванидова… сам знаешь, что с ним сделать. Колтовских обласкать моим именем, погляди, если разграблено имение, все чтоб вернули им. Понял? А пока возьми деву в седло. Довольно тут при дороге стоять, стемнеет скоро.
Вперед выехал малорослый всадник с черными космами, торчащими из-под дорогой, хоть и замурзанной шапки, наклонился к девушке. Анна испуганно отмахнулась от его разноцветных наглых глаз, но Иван Васильевич ласково улыбнулся:
– Не бойся, моя радость. Васька только с виду страшон. Не тронет он тебя, а тронет если – с головой простится. И за отца больше не тревожься. Завтра же он будет свободен, а обидчик твой пожалеет, что народился на свет. Ты теперь под моей защитой, моя гостья. Переночуешь до дворце, а утром… побеседуем. – И, прежде чем послать коня вперед, глянул на Бориску, который уныло подбирал поводья, готовясь вскочить в седло: – Годунов, пришлешь женку свою с ее девками послужить нашей гостье. Пусть мыленку для нее вытопят, покушать соберут и оденут как полагается.
– Как полагается? – ошарашенно переспросил Борис, наблюдая, с какой почтительностью, даже подобострастностью грубоватый разноглазый Васька Грязной усаживает девушку в седло. Сам вскочил сзади на круп, раскорячив кривоватые ноги. – А как полагается, государь?
– Да ведь ты не дурак, Бориска, – уже сердясь, Иван Васильевич ударил коня каблуками. – Ты ж не дурак!
Всадники враз пошли рысью, постепенно вытягиваясь по дороге: впереди государь, за ним большеголовый человек по имени Богдан, следом Грязной с Анницей в седле, потом все другие.
Годунов отстал – почему-то никак не мог попасть ногой в стремя, конь дергался, плясал. Вытянул его плетью – все равно не отлегло от души, томило дурное предчувствие. «Да нет, не может быть, – твердил себе угрюмо. – Такое небось только в сказках бывает…»
* * *
– Я-то думал, такое только в сказках бывает, – сказал архиятер Бомелий, с улыбкой поглядывая на своего молодого гостя. – Без всяких смотрин… Ехал царь с охоты, глядь – красавица. Увидал он ее, полюбил и женился!
– Увы, случается и наяву, – невесело кивнул гость – и тут же тревожно вскинул голову, готовый откусить себе язык за это опасное, так некстати сорвавшееся «увы».
Бомелий сделал вид, что ничего не заметил. Он уже давно почуял взаимную неприязнь, явшую царского любимца Бориса Годунова и новую государыню, Анну Алексеевну, свадьбу с которой Иван Васильевич сыграл несколько месяцев назад. Именно поэтому Годунов, раньше безвылазно сидевший в Александровой слободе, начал чаще наезжать в Москву, окончательно отстроил там себе дом и даже поизбавился от своей заносчивости, стал любезнее в общении, поняв, видимо, что само по себе внимание или невнимание государево еще не делает человека лучше или хуже.
Московское жилье Годунова, строго говоря, способно было навести на самые мрачные предчувствия. Здесь, близ митрополичьего двора и Троицкого подворья, некогда стоял дом злополучного Владимира Ивановича Старицкого. В ночь на 1 февраля 1565 года дом взял да и сгорел весь вместе с находившейся поблизости церковью Рождества Христова и самим Троицким монастырем. На другой год царь велел Старицкому отстроиться на прежнем месте, но недолгое время спустя после его опалы двор поступил во владение Годунова.
Дом сей был не столь уж далеко от Арбата, где проживал архиятер Бомелий, который слободу не любил и при всяком удобном случае норовил уехать в столицу, чтобы привести в порядок свое жилище, пострадавшее при последнем пожаре и вдобавок изрядно заброшенное за время участия лекаря в недавнем ливонском походе.
– С другой стороны, куда ему деваться, государю-то? – рассудительно сказал Бомелий. – Марфа, бедняжка, померла, не разрешив девства, что ж ему, век теперь вдоветь? Четвертый брак – это, конечно, не по-божески, но уж коли разрешили архиепископы…
Годунов кивнул, осуждающе поджимая губы, а Бомелий подумал, что архиепископы порядком потоптались на государевом достоинстве, пока решали, давать или не давать разрешения на четвертый брак. По смерти митрополита Кирилла на Соборе первенствовал Леонид Новгородский, известный угодник мирской власти. Он заранее знал, что даст, конечно же, даст государю требуемое разрешение (неохота же, в самом деле, чтобы тебя постигла участь строптивца Филиппа Колычева или предшественника Леонида в Новгороде, Пимена!), однако не смог отказать себе в удовольствии соблюсти все правила игры.
Царь обратился к Собору с прошением: «Злые люди чародейством извели первую супругу мою, Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках, в терзаниях отошла к Господу. Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти от нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста: юность их претила мне оставить мир; а жить в мире без жены соблазнительно. Благословенный митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесты, испытывал, наконец, избрал; но зависть, вражда погубили Марфу, только именем царицу: еще в невестах она лишилась здравия и чрез две недели супружества преставилась девою. В отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию иноческому; но, видя опять жалкую младость сыновей и государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая с умилением, молю святителей о разрешении и благословении».