Стоял и беспомощно пялился на эту безумную ведьму – вернее, ведьмину дочку, но сути дела сие не меняло. Анхен улыбалась, равнодушно водила глазками по сторонам, словно только что не потребовала у него невозможного.
«Неужто бортник все же потонет в меду?» – мелькнула тоскливая мысль.
– Слушай, – подозрительно спросил Борис, осененный внезапной догадкою. – А не ты ли, случаем, мне палку в седло подсунула?
Анхен усмехнулась, взглянув на него с откровенным удовольствием:
– Думала, ты никогда не догадаешься.
– Да уж, на тебя бы на последнюю подумал… – обреченно кивнул Годунов, как бы признавая свое поражение.
– Я знаю, – снисходительно ответила Анхен. – Так всегда и бывает. Если что-то кажется невозможным и невероятным, скорее всего, оно и есть самое простое и очевидное.
Они стояли и смотрели друг на друга. Необыкновенные глаза Анхен оказывали на Годунова совершенно поразительное воздействие. Рядом с этой девочкой он казался себе дурнем и несмышленышем, и даже замышленная им каверза по устранению Зиновии Арцыбашевой с пути злополучной Марфы Собакиной теперь чудилась сущей детской игрой. Но в том самоуничижении имелось и благо, потому что Борис не только прозревал собственные слабости, но и новые силы открывались ему, новые пути для достижения той цели, к которой он шел, упрямо шел, даже не отдавая себе в этом отчета…
И вдруг он понял, что надо было сделать бортнику, чтобы спастись. Байка врет – вовсе не за хвост медвежий – жалкий куцык! – следует хвататься, а за забедры. И кричать при этом громким голосом. Медведь, несмотря на свою силищу, чрезвычайно пуглив, наверняка ударится бежать – и вытащит человека из борти. Вот только одна беда: бортник, может, и спасся, однако почти наверное оказался весь уделан. Пуглив медведь, это правда, – оттого и страдает всем известной медвежьей болезнью… Поэтому, условившись наконец с Анхен обо всем и расставаясь с ней, Борис ощущал себя грязным и зловонным с головы до ног и испытывал только одно желание: как можно скорее пойти в мыльню и вымыться с головы до ног.
А, хрен с ним. Как-нибудь притерпится!
* * *
Ливонская война давно уже перевалила за десяток лет, и Иван Васильевич все с большей угрюмостью ощущал, что Русь завязла в ней, словно тяжелое орудие в раскисшей осенней грязи. Он еще со времен казанских походов порою видел во сне эти безнадежно увязшие пушки и гуляй-городки. Так вот и страна…
Только одно приятное известие в последнее время пришло из тех далеких земель, в которые царю приходилось наезживать куда чаще, чем хотелось бы. Государь как раз был в Ревеле, когда примчались гонцы из Польши: щелкопер-то французский, Генрих, которого помешанные на щегольстве и лыцарских обычаях глупые ляхи необдуманно избрали себе в короли, сбежал со своего престола! Ленивый, распутный, знающий только пиры и охоту, он возненавидел северную страну, столь отличную от милой, беззаботной Франции. Вдобавок в Польше королевской властью ведал сейм, а потомку Валуа невмочь было терпеть, что каждый-всякий шляхтич вправе ему бросить в лицо презрительно: плохой-де он круль, Речь Посполитая заслуживает лучшего, надо было другого посадить на трон, хоть бы царя московского, тот хоть воин отважный и радеет об отечестве, а не штаны кружевные перебирает с утра по часу, а то и по два, размышляя, которые нынче надеть! Генрих принял польский престол лишь в угоду матери своей, опасной, как змея, Екатерине Медичи, и не раз проклял эту уступчивость. Едва услышав о внезапной смерти брата – французского короля Карла IX, – Генрих ночью, тайно, вскочил на коня и умчался из унылой, чуждой ему Польши, променяв один престол на другой, предпочитая царствовать в неспокойной Франции, где еще не остыл запах крови, пролитой в ночь святого Варфоломея… Польский престол таким образом внезапно освободился.
Услышав об этом, Иван Васильевич ощутил, что его ненависть к Франции-сопернице вообще и к Генриху Валуа в частности постепенно утихает. К его брату Карлу он вообще испытывал почти теплые чувства, особенно когда по Европе разнеслась весть о кровавой резне, учиненной им против гугенотов. Новый жупел появился! Такого разбоя русский царь не устраивал даже в Новгороде. Вот уж воистину – без ума тот, кто пролил столько крови! Правда, осуждающие разговоры против Карла смолкли значительно скорее, чем хотелось бы Ивану Васильевичу. Это и понятно: в Европе всем заправляла римская церковь, всячески одобрявшая погубление протестантов. Своих-то, как известно, не судят строго, поэтому Варфоломеевскую ночь быстренько окунули в Лету.
Надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, на присоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевили государя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас, это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умела делить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил жену дома: она была беременна.
Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться… Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое время Иван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисея придирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили: государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст…
А Он не дал. Не дал!
Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо, как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови. Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво: выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом, да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны, мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти, разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное состояние, в котором он находился.