Ивану опалило бороду с одного краю, но он только засмеялся, глуша ладонью летучий пламень. Казалось, сбросил с плеч лет десять. Тяготы последнего времени, тревога о судьбе войска, страны, жены, которые давили его к земле и добавили седины на виски, казались сейчас чем-то несущественным. «Если бы так было всегда!» – подумал он, глядя на игру огня хмельными глазами и прихлебывая ледяной квас из кружки, которую ему поднесла молодая, чумазая от гари баба, храбро пробравшаяся меж тлеющих бревен и задравшая подол до колен, чтоб не опалиться.
Он пил и невольно косился на эти белые, перепачканные пеплом ноги, сунутые в какие-то чуни, со спустившимися на них вязаными чулками. Баба перехватила его взгляд, усмехнулась и уронила подол сарафана.
– Чего уставился? – спросила, играя глазами.
Глаза у нее были желтые-желтые, прозрачные, словно камень, зовомый англичанами эмбер, эллинами – электрон, поляками – бурштын, турками – кехрибар. Ожерелье из такого камня, помнил Иван, было вывезено его бабкой Анной Глинской из Ливонии. Там сей камень называли янтарь.
– Так, смотрю, – улыбнулся он в ответ, удивляясь своему ощущению: чудилось, уже видел эту зрелую бабенку прежде. Но когда?
– Что, хороша? – повела она плечами.
– Хороша! – охотно согласился Иван Васильевич. – Только больно чумазая.
– Да ты что? Где? – спохватилась молодка. Провела ладонью по щеке и перемазалась еще больше. Странно – это ее ничуть не испортило. Иван Васильевич так и закатился.
– Да ты и сам хорош! – вдруг захохотала она в ответ. – Полбороды тебе огонь съел. Ну, молодец, ну, красавец… Твоя женка с тобой небось теперь целоваться не станет. Скажет: да пошел ты от меня, черт жареный, этак-то, безбородыми, одни ливонцы поганые ходят.
– А ты стала бы? – спросил он озорно.
– Чего? – не поняла бабенка. Хотя нет, она прекрасно все поняла… это Иван Васильевич увидел по глазам ее, зрачки которых вдруг возбужденно расширились. Она играла с ним, эта молоденькая, взопревшая самочка, играла, волнуясь от собственной смелости – и волнуя его.
– Стала бы со мной целоваться? – поддержал он игру, с изумлением ощущая, как вздыбилась вдруг вся его мужская суть. Уже чуть ли не полгода они с Анастасией жили, как брат с сестрой, но все в нем было подавлено жалостью к ней и страхом за нее, а сейчас словно бы свалились незримые путы верности, и перебродившее, неизлитое, застоявшееся семя ударило враз и в голову, и в сердце.
– Да ты небось староват для меня! – Она передернула плечами… ох, как заиграли под тонкой рубахою ее налитые груди! Подумалось: тронь ее сейчас пальцем – брызнет сок. При взгляде на нее в голову враз приходили мысли о спелом яблочке и игреливой кобылице.
– Не староват, не староват, – пробормотал он, чувствуя, как садится голос от душной похоти. – Небось так взнуздаю, что в голос взвоешь.
Бабенка облизнула губы, и при виде ее острого, влажного языка Иван Васильевич едва сам не взвыл от боли в жаждущих чреслах.
– Да где ж ты меня взнуздаешь? – Она повела глазами. – Народ кругом!
За поволокой дыма и впрямь мелькали люди, слышались их голоса.
Он оглянулся – и чуть не ахнул от радости, увидав ступеньки, ведущие в погреб. Дом горел и рухнул, обугленные бревна растащили, чтобы побыстрее погасли, и теперь среди дымящихся руин отчетливо виднелась эта ямина – довольно глубокая, по плечи будет человеку, а бабе – и вовсе с головой.
Иван Васильевич отшвырнул багор и одним прыжком оказался в яме. Высунулся:
– Давай сюда!
Ожгло страхом – а ну как она пустится наутек? Но бабенка, воровато оглянувшись, проворно поставила кувшин на землю – и обрушилась сверху в его протянутые руки.
Волна запахов – женских, тайных, дурманящих – окатила с головы до ног, и он окончательно лишился власти над собой. Впился губами в ее жадный, умело приоткрытый рот, легко подхватил под тугие ягодицы. Она с готовностью обвила его спину ногами – и даже вскрикнула, когда он врезался в нее со всем пылом. Прижал к стене, бился в нее, извергаясь и стеная от счастья этого долгожданного освобождения. Она комкала рубаху на его спине, молотила кулачками по плечам, тоненько выла в ухо – не то от боли, потому что он ее не щадил, не то от скороспелого удовольствия.
Наконец оба затихли. Обессиленный Иван Васильевич разжал руки – бабьи ноги скользнули по его спине, и она шмякнулась на землю, заводя глаза и тяжело дыша. Его тоже не держали ноги – опустился рядом. Здесь, на глубине, земля была прохладная. Блаженство!
Господи, прости, хорошо-то как! Грех, а до чего сладок! Вот бы уснуть сейчас на часок или хоть на минуточку…
– А ты меня не помнишь? – вкрадчивый шепот вторгся в уже наплывший сон, заставил вздрогнуть, встрепенуться и с недоумением оглядеться: кто тут еще зудит над ухом?
Иван Васильевич немало удивился, увидав рядом свою нечаянную полюбовницу. Почему-то был уверен, что она должна исчезнуть туда, откуда взялась. Нет, ну в самом деле, какая в ней теперь надобность? Однако же вот – сидит и стрекочет чего-то.
– Помнить? Тебя? Откуда бы мне тебя помнить?
– Да я ж Фимка, дьяка Шемурина дочка! Да ты что, забыл?! – Ее пухлая, нацелованная нижняя губка обиженно отвисла. – Ну вспомни же! Москва горела, когда Глинская-княгиня волхвовала. Ты приехал из Воробьева, а народ: выдайте нам-де княгиню с детьми! Юрий Васильевич Глинский надумал в Успенском соборе прятаться, а его в клочки растерзали. Мы с батюшкой тогда были на него и на княгиню Анну первые доказчики. С этих пор и зажили толком…
Она хихикнула, а Иван Васильевич нахмурился, почуяв в ее словах что-то неладное.
– Ты о чем?
– Ну так ведь с того пожара все дела наши поправились. Тятька дом отстроил у Никитских ворот – хороший дом! Мне приданое такое дал, что за меня все парни с нашего конца смертным боем друг с дружкой бились. Потом высватал один… – Она повесила было нос, но тут же повеселела: – Его вчера горящим бревном придавило. Повез, дурак, кубышку спасать, да так и сгорел вместе с кубышкой. И дом наш дотла сгорел. И тятькин дом тоже. – Фимка небрежно перекрестилась и вдруг зашлась хохотом: – Вот же чудно, а! С пожара богатство наше пошло – в пожар оно и ушло!
– Прах ты есть и во прах обратишься, – рассудил Иван Васильевич и вкрадчиво спросил: – Что-то я не пойму, с чего ж вы разбогатели тогда? Теперь припоминаю: отец твой кулаками себя в грудь бил, жена, мол, сгорела, сын, дом и все добро…