– По моему мнению, все дело здесь в чувстве противоречия, – начал он неуверенно. – После падения Сильвестра и Адашева, перекормивших Иоанна своими наставлениями, ему было просто-напросто тошно от всяких поучений. Он сознательно стремился уничтожить, выкорчевать следы всяческого влияния прежних своих визирей, если применить турецкое словечко, – ну а потом уже не мог остановиться.
– Но, если употребить еще одно расхожее турецкое словечко, опричники Иоанна – те же турецкие янычары. В этом проявляется азиатская натура московского царя. Однако и в Азии, и в Европе аристократия всегда была оплотом трона, солью державы. Наш же герой словно бы задался целью непременно разбавить драгоценное вино водой, почерпнутой из грязной лужи.
Бомелий изумился схожести этого сравнения с царевым, употребленным на заре становления опричнины. Только государь называл боярское вино тухлым, а разбавившую его воду – чистейшей ключевой.
– Я бы сказал, духовные силы Иоанна были ослаблены, – произнес Бомелий, чувствуя себя отчего-то чрезвычайно глупо. Наверное, оттого, что впервые в жизни выступал в роли папаши, выгораживающего перед строгим учителем нашкодившего отпрыска. – И не было у него никого, кто их восстановил бы любовью и пониманием. Надо, однако, помнить, что Иоанн – не простой человек, который нашел бы после смерти супруги утешение в другой постели – вот и все решение вопроса. Он прежде всего государь, а уже потом – человеческое существо. Главная черта его – жажда безграничной власти. Только в утолении ее он мог найти исцеление своим духовным ранам. И при этом он бредит своей державою, ее мощью и силой. Ему нужна не просто власть – власть над сильной страной! Царствовать на задворках Европы – это его никак не устраивает. Что же касается грязной лужи… Понятно, что он предпочитает людей, которых сам выводит из ничтожества, ибо они благодарны ему, как здесь любят говорить, по гроб жизни и преданы поистине по-собачьи.
– Это их называет наш дорогой брат Андреас в своих пламенных посланиях царю «твои возлюбленные маниаки»? – усмехнулся гость. – Они-де сделали прокаженной совесть его души… Брат Андреас обожает такие бессмысленно-витиеватые выражения. Это, клянусь Господом, неискоренимо у московитов – даже у верных сыновей Ордена. Право же, нет другого народа, который питал бы такое пристрастие к выдумке и изворотливости речи!
Бомелий приложил все усилия, чтобы сохранить на лице равнодушное выражение. Брат Андреас… с ума сойти! Предатель Курбский – верный сын Ордена? Мало того, что тайный прихвостень католический, еще и тайный иезуит?! Вот за эти сведения, получи их царь Иван, он бы своего лекаря осыпал золотом от пят и до ушей. Правда, потом, опамятовавшись, саморучно подвесил бы его ребром на крюк и охаживал бы подожженным веничком, чтобы выпытать, откуда архиятер эти сверхценные сведения получил…
– Так как насчет силы их влияния? – Голос таинственного гостя заставил его отвлечься от ненужных мыслей. – Вы допускаете, брат Элизиус, что все эти маниаки, а проще говоря, косолапые мужики и впрямь прибрали Иоанна к своим немытым рукам и, образно выражаясь, задурили ему голову?
– Я бы посоветовал им не обольщаться, – бледно усмехнулся Бомелий. – Иоанн бывает излишне прост с подданными, излишне доверчив с ними, а в присутствии по-настоящему сильных людей он даже теряет иногда уверенность в себе – это его коренная черта. Но… все это ненадолго. Иоанн принадлежит к числу тех, кто видит глазами даже более того, что есть на самом деле.
– Вы намекаете на его врожденную маниакальную подозрительность? – Гость заинтересованно подался вперед. – Надо полагать, она усугубляется не без нашего… я хочу сказать, не без вашего личного участия, и отчасти вам московский царь обязан тем, что некоторые говорят о его коварном сердце крокодила? В Европе формируется устойчивое мнение, что капризность и заносчивость Иоанна беспрестанно берут верх над здравым смыслом. Это хорошо, это очень хорошо, брат Элизиус!
– Я делаю все, что могу, – тихо ответил Бомелий, с усилием подавляя гримасу отвращения, потому что во рту его вдруг появился омерзительный горький привкус. Собственное признание в том, что он, по приказу Ордена, день за днем и год за годом, медленно, но верно отравлял московского царя, разрушая его баснословно-могучий организм, оказалось на вкус тошнотворнее тухлых яиц.
– Только вы должны знать, отец мой… вы должны знать, что каждый, кто науськивает государя на своих врагов, используя его в своих целях, рано или поздно сам сделается для него врагом и поплатится за это. Так что пусть вас не удивляет, если в следующий ваш визит я не смогу явиться засвидетельствовать вам свое почтение, а преданный брат Адальберт сообщит, что архиятер Бомелиус умер на колу, на виселице или сложил голову под топором палача.
– Ого! – изумленно воскликнул его собеседник. – Дурные предчувствия? Гоните их прочь, сын мой, не позволяйте им разлагать вашу душу, не давайте им волю.
– Хорошо, не буду, – покладисто кивнул Бомелий. Он отлично знал, сколь скептически его высокоученый – и абсолютно неверующий! – собеседник относится к болтовне звездочетов, а потому не стал отягощать его слух рассуждениями о том, что, согласно собственноручно составленному гороскопу, срок его жизни настанет уже в 1575 году, так что мрачные предчувствия имели под собой самые веские основания. Возможно, конечно, ошибка в предсказании, два года туда-сюда… хорошо бы туда! Жизнь тяжела, но она еще не настолько утомила Элизиуса Бомелиуса, чтобы расстаться с ней без сожалений.
– Я имел в виду, – взяв себя в руки, продолжил он, – что не удивлюсь, если уже в скорое время с плеч самых ближайших друзей государя полетят их надменные головы. Достаточно будет самой малой оплошности, чтобы все эти басмановы, вяземские, скуратовы, даже черкасские покинули нас навеки. Царь же объявит об очередной измене и наберет себе новых фаворитов, чтобы подпирали его трон.
– А насколько твердо стоит этот трон, каково ваше мнение? – поинтересовался гость. – Не возмутится ли в конце концов народ, да и сами опричники, этой непрестанной прополкой царского окружения?