Федоров растерянно хлопнул глазами. Что ответить? Какой ответ хочется услышать этому странному и ужасному, аки чудо морское, человеку, которого Бог, неизвестно за какие грехи боярские, поставил над ними царем?!
– Ну да, правильно, кто же их не любит? – невесело усмехнулся царь, и Федоров на всякий случай растянул губы в ответной улыбке. – У тебя с мужским ремеслом как – не все еще отсохло?
– Вроде не отсохло, с чего бы ему отсыхать? Во всяком случае, нынче ночью при мне было, – осмелился скоромно пошутить боярин, вспоминая, как под полночь, когда жена уже сладко сопела, он пошел на край сада, под вишни, где давно и нетерпеливо топталась сдобненькая дочка ключницы Агашка, и там…
У него аж живот зачесался от воспоминаний, и Федоров спрятал в усы довольную улыбку.
– Вижу, вижу, тот еще котяра, тот еще ходок! – хмыкнул Иван Васильевич, глаз у которого был необычайно приметливый. – Значит, и с моим испытанием справишься. Но только тут есть одно условие, друг мой милый Иван Петрович. Коли прознает кто-то еще о нашем с тобой разговоре, я тебе не токмо что язык собственноручно выдеру и в глотку запихаю, но и причиндалы твои настрогаю ломтиками и собакам скормлю. – Приподнимаясь с лавки, царь медленно, угрожающе нависал над Федоровым. – А потом сядешь ты у меня на длинный уд задницею, аки иные мужики при содомском грехе делают. Только уд сей будет колом, и уж палачи мои постараются, чтоб ты на нем не менее трех суток грешил с покаянием. А с семьей твоей, с дочкою… Ну да ладно, – оборвал он вдруг себя и снова опустился на лавку. – Вижу, ты все понял.
– По… понял я… понял! – прохрипел чуть живой Федоров.
– Вот и ладненько. А теперь – о деле. Дошло до меня, что князь Михаил Темрюкович держит у себя дома какую-то девку.
– Да небось и не одну, – по извечной боярской привычке перебивать царя, не сдержался Федоров. – Как обойтись без женской прислуги?
– Ты дурня-то из себя не строй да не больно вольничай! – остро покосился на него Иван Васильевич. – Та девка не прислуга, а блудня, кою он своим ближним опричникам изредка попользовать дает. – При этом царь мотнул головой в сторону той двери, куда недавно уволокли запытанного, и Федоров, ум которого обострился от опасности, смекнул, что Савка Гаврилов и был одним из таких опричников. – Может быть, ты и сам об этом что-нибудь слышал.
– Шел такой слух, – после некоторой заминки признался Федоров. – Что-то лопотали мои служилые, да я мимо ушей пропустил.
– А зря, – буркнул царь. – Впрочем, ладно. Исправишь это. Пойдешь ты к Михаилу Темрюковичу и скажешь ему, что хочешь ту девку иметь.
– Да куда мне ее? – испугался Федоров. – Домой, что ли? Моя баба меня со свету сживет!
– Сказал же – не ломай шута, – бешено покосился Иван Васильевич. – Коли не по нраву мое испытание – катись отсюда в Москву и сиди там, трясись студнем, жди, дойдет до тебя опричник с топориком либо нет. Дойдет, не сомневайся! А я-то мыслил тебя на замену Мстиславскому, слабоват он стал и староват…
Федоров громко, жадно сглотнул, словно всю земщину проглотил вместе с комом слюны:
– Прости, великий государь! На все согласен!
– А коли так, – угрюмо помавая бровями, молвил Иван Васильевич, – молчи да слушай. Пойдешь к Темрюковичу и плети ему семь верст до небес, обещай горы золотые, только уговори, чтоб он тебя к той непотребной девке хотя бы на одну ноченьку сводил. Наври чего-нибудь, дескать, с бабы твоей никакой сласти уже нету, а ты мужик в соку… мы ведь с тобой ровесники, кажись? Значит, тебе и сороковника еще нету, ну, какие наши годы! Опять же сказано: седина в голову – бес в ребро. Вот и вали все на этого неодолимого беса похоти, который искушает тебя денно и нощно. Словом, умри, но уговори Темрюковича отвести тебя к ней. Что уж ты там с ней станешь делать – сам смотри, хошь, мни ее почем зря, а хошь, рядом бревном лежи. Но только непременно пощупай ты у нее под левой грудью, есть ли там родинка затаенная, под вид как бы третий сосочек. Понял?
Федоров тупо кивнул. Ничего он не понимал, ничегошеньки! Однако чадные факелы в углах слишком ярко освещали пол, на котором Савкина кровь уже насквозь пропитала беленький, чистенький песочек, которым ее присыпали, сделав его темно-красным. И Федоров опять кивнул:
– Все сделаю… все, что велишь, батюшка. Только не взыщи, коли служба моя тебе не покажется.
– Это еще почему? – Царь заломил бровь под самую скуфейку. – Ты уж так служи, чтобы показалась, не то…
– Да уж наслышан, – повесил голову Федоров, от сознания полной безнадежности всего сущего даже похрабревший малость. – Помню, чего ты со мной сделать грозил. Может, лучше сразу?.. Потому что нечем мне, ну разу нечем прельстить Михайлу Темрюковича! Кто я ему? Друг наилепший, за коего ему и жизни не жаль? Совсем наоборот. Богатством его не соблазнишь, ибо чего не хватает цареву шурину? Властью? Да у него и так вся власть в руках, почитай, второй человек в стране после тебя! Жизнью пред ним заложиться, в кабалу пойти? – Он уныло хмыкнул и повесил голову.
Молчание показалось ему тяжелым, словно зависший в воздухе топор палача.
– Не пойму я тебя, Иван Петрович, – послышался негромкий голос царя. – Вроде бы ты умный, а поглядишь – дурак. Думаешь, ты первый сюда приехал – о чести боярской мне болтать да милостей просить? Думаешь, первый на место главы земщины целишься? Да вам, боярам, скулящим у моего порога, сметы нет! Но только у тебя есть средство, чтобы заставить Темрюковича дать тебе ту девку. Только у тебя, у одного-разъединого!
Федоров вскинул голову, вытаращил глаза. Царь смотрел прямо – нестерпимым, жгучим взором. Федоров скривился, зажмурился, словно ему под веки плеснули кислотой. Да, его догадка и впрямь была остра и едка.
Прав царь, прав… есть у него такое средство. Есть приманка для Темрюковича! И зовется та приманка – Грушенька.
* * *
Этот мальчишка появлялся в Кремле не первое лето, к нему уже привыкли. Его босые ноги вечно были в цыпках, нечесаные патлы прикрывали лицо, а от одежонки, где прореха соперничала с прорехою, сильно шибало тиной и гнилью, словно мальчишка был не живой человек, а утопленник, восставший со дна болотины. За его спиной всегда висела ивовая плетенка, откуда тоже несло болотом и влагою, а иногда даже капала вода и разносилось всполошенное кваканье.