Но тени под сенью деревьев становились все гуще, плотнее, а она по-прежнему слышала лишь журчание воды (ручей не расширялся и не сужался, оставался точно таким, как и у склона, с которого она скатилась кубарем) да собственное дыхание. И мало-помалу образы крепких мужчин в коричневой униформе, возникшие перед ее мысленным взором, померкли.
Я не могу оставаться здесь всю ночь, подумала она. Все же понимают, что ночью маленькой девочке не место в темном…
Она почувствовала, как ее вновь охватывает паника. Учащенно забилось сердце, во рту пересохло, глаза начали пульсировать в орбитах. Она заблудилась в лесу, ее окружали деревья, названия которых она не знала, она одна в таком месте, где знания, полезные и необходимые в городе, абсолютно не нужны, и помочь ей могут – только интуиция и быстрота реакции. До всего она должна доходить собственным умом. В мгновение ока из цивилизованного мира она перенеслась в первобытный.
Триша боялась темноты даже дома, в своей комнате, хотя через окно в комнату падал свет уличного фонаря. Она думала, что умрет от ужаса, если ей придется провести ночь в лесу.
Ее так и подмывало сорваться с места и бежать куда глаза глядят. Вода выведет ее к людям? Все это выдумки, сказочки для маленьких детей, которые читают глупые книжки вроде «Маленького домика в прерии». Она прошла вдоль ручья уже не одну милю, а встретила только новых комаров. И теперь ей хотелось убежать от ручья, бежать, бежать и бежать туда, где не было этого непролазного переплетения кустов и деревьев, где на гладком ковре из иголок росли величественные сосны. Бежать и найти людей до наступления темноты. И хотя где-то в глубине души Триша понимала, что идея эта – полный бред, желание бежать не ослабевало. Все так же часто билось сердце, рот напоминал пустыню Сахару, да еще начали зудеть все осиные укусы.
Триша с большим трудом проложила путь через чащобу, деревья там чуть ли не переплелись стволами, и неожиданно для себя выбралась на маленькую серповидную полянку. В этом месте ручей круто поворачивал налево. Полянка, окруженная густыми кустами и деревьями, показалась Трише пятачком райского сада. Имелась даже скамейка – сваленное дерево.
Триша подошла к нему, села, закрыла глаза, попыталась помолиться о спасении. Попросить Бога о том, чтобы плейер не сломался, было легко: она не думала, что делает, просьба просто вырвалась из души. Теперь же с молитвой возникли проблемы. Ни отец, ни мать Триши в церковь не ходили. И если мамик еще помнила, что была католичкой, то отец, насколько знала Триша, не принадлежал ни к одной церкви. И теперь выяснилось, что девочка не знает языка, на котором говорят с Богом. Она произнесла: «Отче наш», – но прозвучали это слова пресно и неубедительно. Похоже, пользы от них в лесу было не больше, чем от электрической открывалки консервных банок. Триша открыла глаза, огляделась, заметила, насколько темнее стало вокруг, и нервно сцепила пальцы исцарапанных рук.
Она не могла вспомнить, чтобы хоть раз говорила с матерью о душе и Боге, но не далее как месяц назад спросила отца, верит ли тот в Бога. Они сидели во дворе маленького домика в Молдене, ели мороженое «Санни трит», купленного с передвижной лавки: белый, с тренькающим колокольчиком пикап остановился у соседнего дома (от воспоминания о мороженом на глаза Триши вновь навернулись слезы). Пит «ушел в парк». В Молдене это означало, что он тусуется с друзьями.
– В Бога, – повторил отец. Казалось, он пробует это слово на вкус, словно новый сорт мороженого. «Ванильное с Богом» вместо «Ванильного с орешками». – Почему ты об этом спрашиваешь, сладенькая?
Триша покачала головой, не зная, чем вызван ее вопрос. А теперь, сидя на сваленном дереве в сгущающихся июньских сумерках, она вздрогнула от сверкнувшей в голове мысли: неужели она спросила потому, что какая-то часть ее подсознания, способная заглянуть в будущее, знала о том, что должно произойти? Знала, решила, что без помощи Господа не обойтись, и выдала команду на этот столь необычный для Триши вопрос?
– Бог. – Ларри Макфарленд лизнул мороженое. – Бог, значит… Бог… – И глубоко задумался. Триша молча сидела по другую сторону пластмассового столика, смотрела на маленький двор (траву давно следовало скосить). Я скажу тебе, во что я верю, – наконец заговорил он. – Я верю в Неслышимого.
– В кого? – Триша вскинула глаза на отца, не уверенная, шутит он или нет. Вроде бы не шутил, говорил на полном серьезе.
– Неслышимого. Помнишь наш дом на Открытой улице?
Разумеется, она помнила дом на Открытой улице. В трех кварталах отсюда, около Линн-таун-лайн. Дом побольше этого, и двор побольше. Там отец всегда скашивал траву вовремя. Тогда она ездила в Сэнфорд, чтобы навестить дедушку и бабушку да на летние каникулы, и с Пепси Робишо общалась только летом. В кухне дома на Открытой улице не стоял запах пива, как в кухне этого маленького домика. Триша кивнула, потому что помнила очень даже хорошо.
– В том доме электрический обогрев. Ты помнишь, как гудели обогревательные блоки, даже когда они ничего не грели? Даже летом?
Триша покачала головой, а ее отец кивнул, словно и не ожидал другого ответа.
– Все потому, что ты к этому привыкла, – пояснил он. – Но, поверь мне на слово, Триша, они гудели всегда. Даже если в доме не стоят электрические обогревательные блоки, там слышны другие звуки. Холодильник включается и отключаются. Гудят трубы. Скрипит пол. С улицы доносится шум проезжающих автомобилей. Мы слышим все это постоянно, но большую часть времени не замечаем этих шумов. Они становятся… – И знаком он предложил ей закончить фразу, как проделывал это еще с тех пор, когда она, совсем маленькая, сидела у него на коленях и училась читать. Такой знакомый, добрый знак.
– Неслышимыми, – ответила она. Она не совсем понимала значение этого слова, но точно знала, чего он от нее ждал.
– Именно так. – И рука с мороженым резко пошла вниз, словно он хотел поставить жирный восклицательный знак. Пара капель мороженого упала на штанину, и Триша задалась вопросом, столько банок пива он выпил в этот день. – Именно так, сладенькая моя, неслышимыми. Я не верю, что Бог следит за полетом всех птичек в Австралии или всех насекомых в Индии, что Бог записывает все наши грехи в большую золотую книгу и судит нас после нашей смерти… Я не хочу верить в Бога, который по собственному образу и подобию создал людей, а потом отправил их гореть в аду, который также является его творением. Но я верю, что-то должно быть.
Он оглядел слишком уж высокую траву, качели, которые соорудил для сына и дочери (Пит их уже перерос, Триша, по правде говоря, тоже, но иногда качалась на них, чтобы доставить отцу удовольствие), две декоративные фигурки гномов (одна едва проглядывала сквозь сорняки), забор, который нуждался в покраске. Трише показалось, что отец как-то разом постарел. На его лице отражалось замешательство. Даже испуг (он словно заблудился в лесу, подумала Триша уже теперь, сидя на сваленном дереве, с рюкзаком между ног). Тогда же он кивнул и повернулся к ней.