– Попытайтесь сказать это тверже, Клаудия. Запах ее кожи отметал все его благие намерения, а близость кровати все еще манила и дразнила его.
Клаудия подняла глаза. Его улыбка под ее взглядом испарилась, и в полутьме он увидел, что именно в этот момент она разгадала его мысли, тем более что близость их тел не оставляла сомнений в степени его возбуждения.
Глаза ее расширились, соски отвердели, а губы слегка раскрылись, как будто она раздвинула их кончиком языка.
Довольно долго комнату наполняла такая абсолютная тишина, что собственное дыхание начало отдаваться в его ушах барабанным боем.
– Пожалуйста, Габриел, – еле слышно взмолилась она.
Очень медленно он убрал руки и выпрямился, отпустив ее. И очень медленно – так, во всяком случае, ему показалось – она, спиной прижимаясь к стене, отодвинулась от него настолько, что они больше не соприкасались. И только тогда она перевела дыхание и взглянула на него, мельком успев заметить его внушительных размеров восставшую плоть.
– Скажите, Габриел, вы что, забыли упаковать свою пижаму? Или всегда спите голым?
– Вы чего-то хотели, Клаудия, – спросил он странным замогильным голосом, – или просто осматривали достопримечательности?
– Достопримечательности? – Она заморгала, потом наконец сообразила, что это шутка, и постаралась сосредоточить взгляд на его лице. – Я хотела разбудить вас, только и всего. В шесть тридцать мне надо быть на телестудии. Для интервью. Вчера я забыла сказать вам…
– Что? И когда вы это вспомнили?
Он, будто очнувшись, схватил с постели простыню и обмотал ее вокруг пояса.
– Когда уже легла. – Она проснулась, приготовила чашку чая и пошла будить его. Но, войдя в гостевую спальню, вдруг занервничала. Не хотелось, чтобы он подумал… ну, что в таких случаях может подумать мужчина. – Но почему вы проснулись, все было тихо, я еще только собиралась разбудить вас.
– Леди, от вашего взгляда проснулся бы и ленивец, свисающий с дерева на трех лапах.
– От моего взгляда? – Не желая показаться смешной, она указала ему на ночной столик, куда до его пробуждения поставила чашку, и начала отступать из комнаты. – Я… ну… я просто принесла вам чай.
– Хорошо, благодарю вас, мисс Бьюмонт. Я ценю вашу заботливость.
– У нас не так много времени. Я пойду и быстренько приму душ.
Мак оперся рукой о стену, перекрыв ей выход.
– Мы можем сэкономить немного времени, совершив это совместно.
– Думайте, что говорите!
Клаудия сказала это тихо, почти безжизненно, ибо его слова возбудили ее. Но, перехватив взгляд удивленных и таких опасных синих глаз, она будто опомнилась.
– Пропустите меня.
Она проскользнула под его рукой и обратилась в бегство.
Хорошо, пусть знает, как вторгаться в спальню к мужчине, божественно благоухая и сияя солнечной красотой, когда он не готов к этому и может истолковать ее приход превратно, думал Мак, стараясь успокоиться. Но сердился он скорее на себя.
Он подробно и томительно восстанавливал в памяти ее образ, близость свежих полураскрытых губ, позволявших увидеть ровные белые зубы, лучистость огромных глаз, неуверенно поднимающихся к его лицу. Такая расплавляющая близость, что все это могло взорваться в любую секунду. Взорваться как динамит.
А потом она выскочила от него, как перепуганный котенок. Да, для леди с репутацией вольной дикарки Клаудия Бьюмонт казалась странно сдержанной. А может, она просто притворяется? Или ему все это только кажется? Может, все дело в нем самом? Он отошел от стены и закрыл дверь, чувствуя, что огорчен гораздо сильнее, чем думал. Потому что он солгал насчет душа. Никакого времени на этом сэкономить было бы невозможно. Зато это могло оказаться чертовски веселым, гораздо веселее, чем сломя голову мчаться утром на телестудию.
Мысль его прервалась. Веселее. Весело. Он не мог припомнить, чтобы в последнее время даже мысленно употреблял это слово, когда речь шла о серьезных переживаниях.
Он повсюду, думала Клаудия, с излишней тщательностью обтираясь после душа полотенцем и чуть не с отвращением глядя на бритву Габриела Макинтайра, лежавшую на столике в ванной. Этого человека стало слишком много. Он заполнил собою все пространство, он и в ее квартире, и в театре, и во всей ее жизни. Куда ни повернись, везде этот Габриел Макинтайр. Она и теперь слышала, как он возится в кухне, чувствуя себя как дома.
И он все время хватает ее своими граблями. Целует при малейшей возможности… Ее губы до сих пор вспыхивали при воспоминании о том поцелуе, которым он наградил ее в гримерной. Подумать только, смеет целовать ее как любовник! Она взглянула на себя в зеркало – откуда эта влажность глаз, весь этот идиотизм, ради всего святого! Ведь не настолько же она поглупела, чтобы так раскваситься… Или поглупела?
Ее никогда особенно не смущали влюбленные мужчины, ей это даже нравилось. Она относила это явление к своей прерогативе. Но она никогда не одобряла их плотских намерений и тем более не разделяла их.
Взять хотя бы Тони, думала она с недобрым чувством, всплывшим теперь из подсознания. Она так наивно повела себя с ним. Ей казалось, что он влюблен в нее, но он просто искал сексуальных радостей на стороне. А зачем бы еще женатому мужчине так суетиться?
А зачем суетиться вокруг нее этому Маку?
Разве она дала ему повод так себя вести? Совсем наоборот. Большинство мужчин, публично получив пощечину, скрылись бы с ваших глаз с такой скоростью, что только пятки бы сверкнули. Но этот Мак – нет, Габриел, аккуратно поправила она себя, – этот Габриел поступил не так, как большинство мужчин. Он слишком расчетлив и высокомерен, чтобы поступать, как все. Для большинства мужчин, думала Клаудия, важнее всего, что скажут о них другие, они страшатся прослыть оскорбленными ухажерами, если не еще чем-нибудь похуже. И меньше всего их волнует, что чувствуете вы.
Клаудия вышла из ванной и, направляясь к спальне, бросила в пространство:
– Ванная свободна.
Он показался в дверях кухни, все еще по пояс обернутый в простыню. Нет, это просто возмутительно!
– Вы что-то сказали? – спросил он с таким простодушием, что у нее мелькнула мысль о явной провокации.
Черт побери! – думала она, торопливо закрывая дверь спальни. Дай ему только пальчик, и он всю руку сожрет. Надо быть с ним настороже, иначе живо окажешься одной из брошенных дурочек с разбитым сердцем.
Но вскоре этот словесный хлам стал ей смешон. Все это к нему не относится. Какого черта она бесконечно ворчит и бормочет себе под нос всякие глупости? Будто обрывки монологов из чужих ролей. Она подняла лицо. В конце концов, еще не поздно. Иначе все было бы по-другому. Однажды она потеряла роль в мыльной опере, потому что исполнитель главной роли захотел сниматься со своей последней подружкой. Но в этом отчасти была и ее вина. Если бы ее агент и отец не проявили излишнего ханжества, если бы она, подписывая контракт, получше всматривалась во все его пункты, вместо того чтобы витать в облаках, им не удалось бы так просто избавиться от нее в последнюю минуту.