Падение совершалось медленно, она долгое время спускалась с вершин, на которые была вознесена, и какое-то время в спальне было слышно только их неровное дыхание.
Но вот Габриел прижал Клаудию к себе и натянул на них обоих одеяло. Она чувствовала себя просто великолепно, как давным-давно потерявшееся дитя, которое наконец обрело дом. Но она все еще дрожала от интенсивности пережитых ею ощущений. Пугало к тому же молчание, повисшее в комнате. Неужели произошедшее между ними не имеет для него значения? Но, с другой стороны, ей не хотелось, чтобы он чувствовал себя загнанным в ловушку. Нет, он должен знать, что свободен и может уйти в любую минуту. Откинув голову, она посмотрела на него. Он зарылся лицом в подушку, закинутая за голову рука скрывала его, и она не могла понять, что он испытывает.
– Габриел, – прошептала она, стараясь привлечь его внимание.
– Ммм… – Он не пошевелился.
– Я подглядывала за тобой, когда ты купался в озере.
Он повернулся и взглянул на нее, его глаза были какими-то пустыми, и сердце ее сжалось от мысли, что она совершила ужасную ошибку. Но он приподнялся и нежно поцеловал ее в губы.
– Если будешь вести себя хорошо, позволю тебе прогуляться вдоль озера и даже постоять на моих мостках.
– Я не могу ждать, – сказала она, обвиваясь вокруг него руками и уткнувшись лицом в его грудь, чтобы легче было удержать слезы, которые прожигали веки.
– Завтра. А сейчас надо спать.
Но Клаудия не могла спать. Впрочем, как и Габриел. Какое-то время они оба лежали очень тихо, затем она села.
Габриел нашарил в темноте спички и зажег свечку.
– Что опять случилось? – спросил он, поворачиваясь к ней. – Ты чем-то озабочена? Потому что я ничего не говорю? – Видя, что она молчит, он продолжал: – После Дженни у меня никого не было. Ты не должна расстраиваться.
Расстраиваться? Она и не расстраивается, не терзается угрызениями совести из-за того, что затащила его в свою постель. А он, очевидно, решил, что она нуждается в утешении. Хорошо, она не станет выводить его из заблуждения. Но напоследок озадачит его сонный разум.
– Ты должен знать, Габриел, что я не девочка для случайных связей.
Он приподнял подушки и сел, опершись о них спиной, потом протянул руку и прижал ее к своему плечу.
– Я начинаю думать, что твоя репутация создана газетчиками вовсе не сдуру и не в самый их бездарный день.
Она удобно устроилась у него на плече.
– Даже газетчикам кое-что иногда удается, Габриел. Я нередко позволяла себе поразвлечься вволю. Но неудобство заключается в том, что, когда носишь известное имя, нельзя себя плохо вести. Малейший неблагоразумный поступок, бестактная болтовня.
Воспоминание заставило ее передернуться.
– Ты, должно быть, всегда с удовольствием предоставляла материал для колонок сплетен?
– Ну, если девочка хочет везения и удачи в театре, она стремится, чтобы ее заметили. И в восемнадцать мне все еще по-детски доставляло удовольствие досаждать отцу.
Она вздохнула, и сейчас испытывая чувство вины.
– Клаудия…
– Лучшая моя роль была отмечена всеми комментаторами в неодобрительном и даже слегка непристойном стиле, мол, хоть я и выгляжу как моя мать, но кое в чем другом ничуть на нее не похожа.
Она почувствовала, что Габриел напрягся, поняла, что причиняет ему боль, и попыталась от него отстраниться. Но он быстрым движением удержал ее.
– А ты еще и поощрила их в этом, не так ли? Сыграла на своем сходстве с матерью и на разности вашего поведения?
– Мои поздравления, Габриел. Ты выиграл первый приз.
– Почему ты ее так ненавидишь? – Она хотела его перебить, но он не дал ей этого сделать. – Должно быть, тому была причина, Клаудия. – Он сел, повернув ее к себе. – Мне ты можешь сказать. Я знаю, что значит ненавидеть кого-то.
– Знаешь? – Она пристально смотрела на него, ища в его лице хоть какое-то чувство, но ничего там не обнаружила. – Ты просто не поверишь. Да и кто бы поверил?
Наступило молчание. Казалось, он борется с чем-то, погребенным глубоко внутри его памяти, и никак не может решиться заговорить. Но все-таки он заговорил:
– Дженни, моя любимая жена Дженни, так отчаянно стремилась стать всемирно известной альпинисткой, что в попытках достичь этого готова была пожертвовать жизнью. Весь смысл ее существования сводился к риску, и коль скоро я рисковал на деловой, если можно так сказать, основе, то она это делала из прихоти, и остановить ее я не мог. К несчастью, ее амбиции были столь велики, что вместе с собой она утащила на тот свет и нашего ребенка.
– Она была беременна, я помню, об этом писалось.
Клаудия вздохнула. Дженни Кэллиндер штурмовала очередную вершину, карабкаясь без кислорода, когда у нее случился выкидыш, и она умерла прежде, чем ее компаньоны смогли организовать ей медицинскую помощь.
– Ох, Габриел, прости. Потерять все в один…
– Я потерял лишь будущего ребенка. Ее я не терял, ибо потерять можно лишь то, что имеешь. А я не верю, что когда-нибудь имел Дженни. Если бы она по-настоящему принадлежала мне, она бы никогда так не поступила.
– Ты хочешь сказать, что она знала? В газетах писали… писали, что она не знала о своей беременности.
– Когда я прилетел из Боснии на похороны, то получил из женской консультации уведомление о ее первом посещении их клиники.
– Здесь? – очень тихо спросила она.
– Нет, Клаудия, не здесь. – Он вновь притянул ее к себе, укрыл одеялом, натянув его таким движением, в котором было стремление защитить и успокоить. – Ей не нравилось жить здесь. Она полагала, что здесь для нее низковато. Только одно аббатство и виднелось из окна, будто насмешка.
– Аббатство? Ох! Я поняла. Ты и есть тот человек, у которого в свое время возникли трудности с налогом на наследство.
– Да, сейчас я расположился здесь. Но до этого восемнадцать лет прожил в продуваемом сквозняками старом доме, который невозможно было обогреть никакими печами. Я не мог дождаться, когда покину его, чтобы уже никогда туда не возвращаться. Агенты по торговле недвижимостью обрадовались сделке как крупному выигрышу в лотерее. Ну, что ты на это скажешь? Кто, как не я, способен поверить в твою историю? Так что почему бы тебе не попытаться рассказать ее мне?
Так она и сделала. Огонек свечи колебался от ветерка, который колыхал легкие занавески, и она рассказала ему, почему она ненавидела все, что связано с матерью.
– Моя мать считалась совершенством во всех отношениях. Не только великая актриса, но идеальная жена, идеальная мать. Все это являлось чистым вымыслом. Но среди людей, близко знавших ее, существовал негласный договор хранить все это в тайне. Заговор молчания тех, которые желали сохранить веру в ее непогрешимость.