Гидеон почти полночи пролежал без сна, глядя на Джози. Он старался запомнить все – форму уха, маленькую морщинку возле рта, появлявшуюся время от времени, когда она улыбалась, манящий изгиб шеи.
Она и не догадывалась, что этим утром, в лодке, когда она прижалась щекой к его спине, он просто заставил себя отодвинуться, чтобы не совершить какую-нибудь глупость. Он прекрасно помнил ее реакцию на их случайный поцелуй – страх.
А когда Гидеон увидел, как этот идиот Даррен Бак кричит на Джози, ему пришлось собрать все самообладание, чтобы не сгрести его в охапку и не выкинуть вон из кемпинга.
И вот она решила наконец поделиться с ним. Рассказать о том ужасе, который пережила в прошлом. Но что подтолкнуло ее к этому? Что он сказал? Гидеон прокрутил в голове несколько последних фраз.
Следующий раз…
Он сказал это, почти не задумываясь.
Следующий раз. Возможность будущего…
Но сначала ей необходимо поведать обо всех скелетах в шкафу. И она попросила поцеловать ее, поскольку боялась, что потом он уже не захочет этого сделать.
Поцелует ли он ее? Нет проблем.
Но стоит ли?
Положим, его так поразит ее рассказ, что он не сможет поцеловать Джози снова. Что с ней будет, когда подтвердится все то, чего она боялась? Он причинит ей боль. Не намеренно…
Джози по-прежнему не отводила своих невозможных фиолетовых глаз. Тех глаз, что плакали над судьбой ее матери прошлой ночью. Тех глаз, что смотрели на Гидеона с состраданием, когда он изливал перед ней боль своего сердца. Имеет ли он право отказаться?
– Ты действительно этого хочешь? – спросил Гидеон, надеясь, что она не заметит неуверенности в его голосе.
Она тряхнула головой:
– Извини. Я не должна была просить об этом.
– Молчи, – шепнул Гидеон, делая к ней шаг. И когда Джози, вздрогнув, снова подняла на него глаза, он обхватил ладонями ее лицо и наклонил голову. – Молчи…
Ее губы были мягкими, со вкусом клубники, такими сладкими, что он задрожал от напряжения, стараясь, чтобы его поцелуй оставался легким и нежным, хотя ему ужасно хотелось сжать ее в объятиях и довести до исступления, заставить забыть все кошмары, о которых она собиралась рассказать. Сделать ее своей здесь, в темном влажном ущелье, таком же старом, как само время.
Или это дрожала Джози? Гидеон заставил себя отстраниться:
– Все хорошо?
Она кивнула. Тогда он обнял ее за плечи, чтобы она могла прильнуть к нему. И не видеть его лица.
Какое-то время Джози молчала. Потом начала говорить – о своей матери, о ее последних днях.
– Больница приводила ее в ужас. Она хотела умереть дома.
– Ты ухаживала за ней? Долго? – спросил он, когда она опять замолчала.
– Несколько месяцев. Шесть… может, семь. Алек себя не утруждал.
– Алек? Твой отчим? А отец?
– Погиб на войне в Персидском заливе. А Алек… Думаю, маме было очень одиноко. У нее был дом, который оставили ей родители, пенсия солдатской вдовы плюс неплохой заработок всего за несколько часов в день. Алек очень хотел переехать к нам, но ему пришлось жениться на маме, прежде чем она позволила ему это.
– А ты? Тебя он не трогал?
– Нет. Он знал, что я вижу его насквозь и не упущу возможности выставить из нашего дома. Со мной он был осторожен. – Джози посмотрела на него. – Ты подумал, что?..
– Ну, такие мысли приходили мне в голову.
– Нет, со мной это никогда не случилось бы. Это все равно что потерять над собой контроль. Ведь в этом и заключается секс, верно? Полностью сдаться?
– Это обоюдная капитуляция, Джози. Подарок для двоих.
– Обоюдная? Я никогда так не думала…
Гидеон не верил своим ушам. Упрямая, напористая Джози, похоже, мало знает о сексе. И, судя по всему, никогда ничего подобного не испытывала. Должно быть, манипулятор, подчинивший себе ее мать, внушил девушке отвращение к любви. Заставил увидеть в этом слабость…
– Так что же случилось, Джози?
– Однажды медсестра, которая приходила два раза в день, предложила мне подышать свежим воздухом, в то время как она посидит с мамой. Алек был на работе. Погода в тот день стояла теплая, солнечная. В парке цвели розы. Я села на скамейку, вдохнула их аромат и заснула. Представляешь, Гидеон? Я проспала больше часа, а вернувшись, обнаружила дома только Алека. Он сказал, что, когда медсестра ушла, у матери начался приступ и он, не зная, что делать, вызвал скорую. Пока я добиралась до больницы, они успели подключить ее к аппаратам, а мама очень боялась этого.
– В этом не было твоей вины, Джози.
Она покачала головой:
– Конечно, была. Я провела рядом с мамой три дня. Алек ни разу не пришел в больницу. А когда я после смерти моей матери и его жены пришла домой, то нашла его в кухне с какой-то девицей. Она была в мамином халате и пила чай из ее чашки.
– Ох, детка, – прошептал Гидеон.
– Я просто взорвалась, Гидеон. Я потеряла над собой контроль. Я вырвала чашку, сбросила все со стола. Чайник упал на пол, девица начала кричать, что я ее ошпарила. Алек попытался меня остановить, но я вырвалась и, схватив стул, ударила его по голове…
Воздух был неподвижен. Не дрогнул ни один лист. Единственным звуком был шум водопада.
– Приехала полиция и забрала меня. Но я была неуправляема. Врачу пришлось сделать мне укол, а когда он узнал, что я натворила, то предложил поместить меня в психиатрическую клинику – для моей же собственной безопасности.
Ее горло сдавило от едва сдерживаемой ярости. Даже сейчас.
– Мне не было предъявлено никакого обвинения, – продолжала Джози.
– Ну, больница все же лучше, чем тюрьма.
Она повернулась к нему:
– Ты так думаешь? Ты действительно так думаешь? Если бы меня отправили в тюрьму за оскорбление действием, я, пожалуй, могла бы снискать своего рода уважение. Но от клейма психически больной никогда не избавиться. Меня держали там шесть месяцев. Шесть месяцев, Гидеон!
– Шесть месяцев? Но ты же не была больна! Ты была разгневана, ты страдала.
– Я чуть не покалечила двоих людей. Врачи наблюдали за мной, заставляли проходить тесты, пока я не научилась контролировать каждое слово, каждое движение. И только когда я стала совершенно послушной, меня решили отпустить.
– Что же ты сделала?
– Я пошла домой. – Джози до сих пор помнила, как приближалась к своему дому, как заставила себя постучать. Дверь открыл совершенно не знакомый ей человек. – Гидеон, Алек продал дом моей матери. Теперь там жили чужие люди. Их дети играли и качались на качелях, которые смастерил для меня мой отец.
– Как он мог так с тобой поступить?