Публика ответила грохотом. «Глупо, — решил Мышецкий, — но простым людям нравится», — и он тоже слегка похлопал. Рыжий выждал тишины и снова обратился к шпрех-шталмейстеру.
— А вот еще! — сказал он на публику. — Один бедняк посадил у себя в комнате на окне капусту, картофель, морковь, петрушку и лук-порей… Кто первый взошел?
— Не знаю, — вроде обомлел шпрехшталмейстер. Публика притихла.
— Не знаете? — сказал клоун. — Так это же ясно! Первым взошел околоточный надзиратель и сказал: «Убрать все к чертовой матери!»
Чиколини звонко выкрикнул из потемок:
— Ты полиции не касайся! А то сейчас у меня… вылетишь с первым поездом!
Клоун приставил к уху ладонь, будто прислушиваясь:
— Кто это там лает? — спросил он у публики.
И действительно, послышался собачий лай. На арену цирка вбежала, ласкаясь к хозяину, зажиревшая собачонка в шляпе с перьями и в кружевных панталончиках — на манер дамских.
— А-а! Конкордюшка! — приветствовал ее рыжий. — Уважаемая публика, обратите внимание… Сама собой кормится!
— Мерзавец! — раздалось над ареной, и в клоуна полетел с моченое яблоко; Чиколини тупо смотрел на Мышецкого — мол, что прикажете?
Собачонка вдруг очутилась без панталон, упала на спину и, тихо повизгивая, задрыгала лапками. Клоун обеспокоенно расхаживал вокруг нее, словно не понимая, что с ней происходит. Так продолжалось до тех пор, пока на арену не выбежала белая крыса.
— А-а! — заорал клоун. — Это она мышку увидела! «Ну, это уж слишком!» Мышецкий съежился в глубине ложи. Публика неистовствовала от восторга. Дети не понимали смысла этой грубой сцены, но тоже смеялись вместе со взрослыми. Теперь на арену летели все запасы, взятые Конкордией Ивановной на время представления. Клоун смешно прыгал под градом пряников, орехов, конфет и яблок.
Наконец сверху полетел зонтик Монахтиной, ловко запущенный в голову полицмейстера.
— Чиколини! — завизжала она. — А ты куда смотришь? Я вот тебе устрою липецкую жизнь… Вон гони! Разве не видишь?
Бруно Иванович, посматривая на ложу губернатора, погнал клоуна с арены. Собачонка вцепилась в штаны полицмейстеру. Рыжий хохотал, заверяя публику, что он боится щекотки. В дикой свалке наступили на крысу. И начался цирк…
Мышецкий только на улице пришел в себя. И вдруг ему стало смешно, как никогда в жизни. Прохожие с удивлением посматривали на губернатора, который стоял возле забора и хохотал, закрывая лицо руками.
«Но какая смелость! — думал он. — Ведь я могу стереть его в порошок…»
В жандармском управлении заканчивалась подготовка к облаве. Кучками толпились по коридорам жандармы и сыщики. Впервые Мышецкий так близко соприкоснулся с этой публикой. Один филер был даже в пенсне, вроде Сергея Яковлевича, — вполне респектабельный господин с отменными манерами барина.
Аристид Карпович провел Мышецкого в кабинет.
— Осиновая роща уже оцеплена, — сказал он. — Дача Багреевой под строгим контролем. Они не уйдут… Позвольте, князь, сделать вам маленький подарок?
Он выложил перед Мышецким точеный револьвер с нарядной перламутровой ручкой.
— «Ле Фоше», — сказал. — Хорошей пробивной силы. Мне будет приятно, князь, оставить по себе память… Возьмите!
Мышецкий взял, провернул барабан и спросил:
— Меня сегодня кто-нибудь сопровождал… из ваших? Ну, хотя бы от «Аквариума»?
— А что, князь?
— Кажется, меня сейчас преследовали…
Аристид Карпович словно даже обрадовался.
— Ну вот, — сказал, — а вы, князь, не верили мне. Вполне возможно, что капкан на вас уже поставлен…
Мышецкий сунул револьвер в карман, спросил жестко:
— Чего ждем?
— Подлясого. За ним уже послали. Подлец, пошел в баню, жена говорит, и до сих пор парится.
— А кто это такой — Подлясый?
— Да есть тут дворник один. Собак давит — любо-дорого, и не пикнут… Ловкая бестия!
Пришел Подлясый, распаренный после бани. Сущев-Ракуса поздравил его с легким паром и заметил внушительно:
— Ну, тебя учить не нужно… Пошли, господа, с богом!
Оказывается, прежде надо было помолиться. Жандармерия — это не полицейский клоповник Чиколини; здесь же, при управе, размещалась церквушка, и каждый прошел через нее, целуя истертый лик Иисуса Христа. Сергей Яковлевич тоже бормотнул наспех молитву, чмокнул спасителя прямо в тонкие губы.
— Это очень серьезно, князь, — сказал ему Сущев-Ракуса, когда они поехали. — Держитесь меня поближе…
Мышецкий обещал. Быстро темнело. На окраине города их застала уже чернота ночи. Жандармы и сыщики разбрелись куда-то поодиночке.
— Постоим здесь, — велел полковник. — Сейчас там все приготовят в наилучшем виде… Вам не боязно, князь?
— Да мне, поверьте, как-то все безразлично.
— Бывает, — согласился жандарм.
Мундир полковника источал в темноте слабый запах духов. Полковник взял губернатора за руку и передвинул его, словно бессловесную колоду, на другое место.
— Видите? — шепнул, показывая.
Мышецкий разглядел невдалеке приятную дачку с балконами и башенками, свет луны отражался, дробясь пучками, в ее узорчатых стеклах. Достав часы, он с трудом присмотрелся к положению стрелок:
— Ну, так чего же мы ждем?
— Погодите… Тихо!
Где-то громко взлаяла собака и тут же оборвала свой лай.
— Подлясый-то, — сказал Мышецкий, — свое дело знает.
— Поэт в своем роде, — отозвался жандарм. — Петрарка собачий!..
Они двинулись по направлению к даче. Сергей Яковлевич нащупал в кармане ручку револьвера. Что ни говори, а там, на этой тихой дачке, засели враги. Его личные враги! Он вспомнил заплывшие кровью глаза Влахопулова и содрогнулся. Нет, его пониманию доступны разглагольствования Кобзева, дубоватая прямота Борисяка, но… убийство?
— Осторожнее, — предупредил жандарм.
С трудом выгребали ноги из зыбучего песка. По лицам хлестали ветви сирени. А вокруг — ни голоса, ни огонька. Только из далекого «Аквариума» доносилась музыка. Хорошо там сейчас: тепло и уютно в темной зелени, сытым колобком катается меж столов Бабакай Наврузович, плачут молдаванские скрипки да усыпляет в жуткой дремоте голос цыганки Маши.
«А тот тип, что преследовал сегодня, наверное, уже здесь… Сейчас, голубчик, сейчас!»
И вот ступени крыльца. Сущев-Ракуса поставил Мышецкого сбоку, подозвал из темноты оцепление. Тяжело дышали в темноте люди. Мышецкий в последний раз посмотрел на звезды.
— Тук-тук-тук, — постучал Аристид Карпович. Замерли. Послышались шаркающие шаги, и чей-то старушечий голос спросил: