— И я боюсь, — продолжала Додо, — как бы он не стал преследовать меня. Меня или Петю.
Это было новостью, но Мышецкий тут же успокоился: положение вице-губернатора давало ему широкие полномочия для расправы с неугодными в губернии лицами.
— Но разве же граф Подгоричани настолько низок?
— Он склонен опускаться, — ответила Додо. — Я еще не знаю, есть ли мера падения, до которой он может дойти…
— Вот как? Ты думаешь?
Евдокия Яковлевна промолчала. Тогда он сел напротив нее, взял сестру за руку, привлек к себе.
— Мучаешься, — сказал он с любовью, — не спишь, похудела, куришь… Прочти же, что пишет Петя. Он хороший человек. И он очень страдает. Пожалей его…
Сестра освободила свою руку и раскурила папиросу.
— Я согласна на развод, — сказала она.
— Но… пойми меня правильно: ты привыкла жить широко, ни в чем себе не отказывая, и вдруг… Ты понимаешь?
Полные губы Додо свелись в ниточку.
— А я не торгую собой, — вдруг произнесла она грубо. — Жернова останутся ему, а мне нужна только девичья фамилия!
Сергей Яковлевич в растерянности отодвинулся.
— Что это тебе даст? — спросил он сухо.
— Титул княжны.
Мышецкий сильно ударил себя по ляжкам, и звук удара прозвучал в тишине, как выстрел.
— Додо, милая! Что ты так держишься за этот титул? И сестра ответила с убийственным спокойствием:
— Пойми, он дает мне сознание превосходства надо всей этой российской сволочью. Что значит — Попова? Поповыми на Руси можно вымостить Сенатскую площадь…
— О чем говоришь ты? Опомнись.
Но сестра, как-то странно перекосив рот, вдруг стала выбрасывать слова, как презренные плевки:
— Сволочь, гниль, интеллигенция, политики… О, как я ненавижу все это! И ни одного мужчины вокруг, одни только людишки в штанах! И нет того, кто бы смело восстал противу этого хаоса… Где золотой век Григориев Орловых?
Своим неистовством она вдруг напомнила Мышецкому, как это ни странно, Столыпина (только тот сдабривал свое всероссийское бешенство еще краюхою хлеба).
Мышецкий встал, просунул руки под фалды, наклонился над сестрой, утопавшей в глубине кресла.
— Ты, женщина! — выкрикнул он. — Пусть эти вопросы тебя никогда не касаются… О чем ты хлопочешь? Развод? Это я еще могу понять. Но дальше… Нет, молчи!
— Пожалуйста, говори тише, — ответила сестра. — Нас могут услышать постояльцы. Я и так привлекаю всеобщее внимание.
— Хорошо, — смирил себя Мышецкий, — я буду говорить тише. Мне только жалко Петю, все несчастье которого в том, что он женился на Рюриковне.
— А я? — спросила Додо.
— Пойми, наконец: то, что было простительно нашей бабушке, жившей иллюзиями века Екатерины, то совсем непростительно нам… Времена сильно изменились! Мы отстали… Ты понимаешь — мы отстали. Нам нужно догонять!
Он повернулся так резко, что качнулось пламя свечей в шандале и метнулись по комнате стоглавые тени.
— А ты сильно поглупела, — сказал он, натягивая пальто. Схватил со стола перчатки, и вместе с ними попалась ему в руки визитная карточка:
Камергер Двора Его Императорского Величества
и Уренский Губернский предводитель Дворянства
Б. Н. АТРЫГАНЬЕВ
Сергей Яковлевич грустно улыбнулся:
— Ого, я чувствую, что здесь уже побывал мужчина… В твоем полку снова прибыло, Додо!
Сестра сорвалась с места, быстро подскочила к нему и тяжело повисла на его шее. Рядом со своими глазами князь Мышецкий увидел ее глаза — мятежные, широко распахнутые.
— Сережка, — сказала она, — не груби ты мне… Кто у меня есть-то, кроме тебя? Поверь: я начну все заново… Ты даже не знаешь, как я жить-то стану!..
Она говорила сейчас, как в далеком детстве, проведенном в деревне, и речь ее стала вдруг почти детской, простой, бабьей.
Он прижал ее к себе, похлопал по спине рукою.
— Ну-ну, — сказал, утешая. — Будет тебе. Мы поладим…
3
На улице сдержал себя, чтобы не расплакаться. «Ах, Додо, ах, Додушка… Авдотья!»
А слезы были так близки! Потому что напомнила сестра дом над рекою, запахи сенокосов, крики перепелов за околицей. Воспитывали в простоте, на открытом воздухе, без барских затей, в крестьянских играх, — оттого-то, наверное, так и здоров он телом…
Сергей Яковлевич даже не заметил, как тронулись лошади. Завернули с Дворянской, и в светлую память о детстве со звоном вошла жуткая музыка, — то загремели кандальные. Шибануло в лицо князю кислым потом овчин и онучей; прямо на губернатора, наседая, словно кошмар, двинулось горе российских дорог и проселков — люд неизбытный, народ каторжный…
— Стой, — сказал он кучеру. — Все равно не проедем…
Кучер боязливо закрестился, то же сделал и Мышецкий.
Первым проехал на сытой короткохвостой кобыле конвойный офицер, чем-то похожий на покойного императора Александра III, а следом за ним, утопая в грязи, обзванивая город кандальным лязгом, двигалась серая и шумливая колонна арестантов.
— Откуда этапные? — крикнул Мышецкий офицеру.
— Из Оренбурга гоним, — ответил тот, не обернувшись. Впереди колонны, гордо рея лохмотьями, крутился полупьяный старик, выкрикивавший несуразные слова:
Эх ты, милая моя, растудыт-твою-я, буду в золоте ходить да парашу выносить…
За невеселым потешателем, сбиваемые в кучу лошадиными задами, шагали более здоровые и удачливые — тюремная знать, короли уголовщины. Потом прозвякали, жалобно выкрикивая Мышецкому просьбы о табаке и хлебе, рядовые этой ужасной армии. Сергей Яковлевич подумал и, забрав из портсигара горсть папирос, швырнул ее в безликую массу.
К нему подскочил на лошади конвоир:
— Не дозволено жалеть, ваше благородь!
Прошли «политики»: на Мышецкого пахнуло единоплеменной речью интеллигентов, и он невольно отвернулся, словно был виноват в чем-то перед ними. Заскреблись по камням колеса телег, проплыли какие-то бабы с синевой под глазами, наведенной покровителями, из кульков тряпья выглядывали младенческие лики.
Мышецкий окликнул казака, замыкавшего колонну:
— Куда вы их, братец?
— На пристань…
«Ну, делать нечего», — решил Сергей Яковлевич. Впрочем, он был уже готов к этому. Одну-две баржи перехватят этапные. Но сумеет ли пароходство обеспечить переселенцев на будущее? Смешно говорить: даже читинских не всех забрали. А казанские путейцы гонят эшелон за эшелоном…
Пришлось утешить себя успокоительной тарабарщиной: «Без працы не бенды кололацы. Будем думать завтра…»