— Извините, господа. Павлуша плохо говорит по-русски, но он хотел сказать, что я чистокровный русский, а моя супруга светская женщина…
Потом он намекнул гостям, что сегодня хорошая погода и лучше им побыть на улице. А затем — раз, два — влепил каждому близнецу по хорошей оплеухе со звучанием.
— Сукины дети, — сказал он. — Я уже света белого не взвидел, а вы… Мало того, что без сигар меня оставили, так еще и… Дай сюда, мерзавец!
Вырвал изо рта «саранчового» фон Гувениуса сигару, и тот горько расплакался. Захныкал и второй фон Гувениус — тот, что пока не был устроен на службу.
— За что вы нас так не любите? Что мы вам плохого сделали? Мы свои курим сигары…
Верно: он курил фасон «Лилипутанос» (по семнадцать рублей коробка), а держал сейчас в руке «Регалия Британика» (по тридцать четыре рубля).
— Извини, брат! — И князь вложил сигару обратно в мокрый рот «саранчового» фон Гувениуса…
Однако это несоответствие навело его на некоторые размышления. Горестно, но — так: обновились близнецы, зарумянились, как яблочки, повернутые к солнышку.
— С каких это доходов разнесло вас, милейшие? Ясно только одно, что с сего дня я вам отказываю в своем столе. Кормитесь сами…
Прошел к себе. Не спеша переоделся, листанул календарь. Завтра — четверг. Манжеты натерли ему руки, и он сбросил их. Еще издали снова услышал — два голоса переплетались вместе:
Не для меня, в саду растя,
Распустит роза цвет душистый.
Погибнет труд мой безызвестный.
Не для меня, не для меня…
Мышецкий вышел в гостиную.
— День добрый, Геннадий Лукич, — приветствовал он гостя. — Я благодарен вам, что вы не даете скучать Алисе Готлибовне. Ей, бедняжке, конечно, невесело здесь…
Затея с изданием сборника «Пустошь» недавно лопнула. Цензура придралась к подзаголовку «В помощь голодающим Уренской губернии», а без этого титула издание теряло свой смысл.
Иконников, вернув князю его статью о винной монополии в России, позволил себе осторожно заметить:
— Я не удержался, чтобы не прочесть вашу статью. Простите, князь, но я не советую вам печатать ее… Вы знаете, что даже Чичерину цензура не пропустила его ссылки на слова князя Владимира «Руси веселие есть питие!».
— И не надо! — Хотел рвануть рукопись, но вспомнил, что она принадлежит ему и Кобзеву поровну, — отложил.
Пили чай. Рассуждали о забастовке. И было все как-то скучно и глупо в этот день. Только один был момент — очень острый, кольнувший сердце. Сергей Яковлевич заметил, что жена неожиданно похорошела: наполнилась грудь, округлились бедра, смех ее сделался сочным и волнующим. И он вспомнил, каким заморышем досталась она ему вначале:
— Ты разве уходишь? — спросила его Алиса.
— Да, моя прелесть. Геннадий Лукич (Иконников почтительно вскочил), надеюсь, вы и впредь не будете забывать нас…
Он нагрянул к Пете. В комнатах Попова было ни встать, ни сесть: повсюду листы гравюр и офортов, Петя что-то клеил, вносил в каталог, очень боялся, чтобы шурин ничего не испортил.
— Ладно, ладно, — утешил его Мышецкий. — Я же не варвар и все понимаю… Занимайся, Петя, а я постою…
Он остался посреди комнаты, обозревая благородные оттиски.
— Ах, какое чудо! — восклицал время от времени Петя. — Пью красоту, трепещу, благоговею, повергаюсь во прах перед гениями прошлого!
— Петя, — сказал Мышецкий, приглаживая висок, — не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить?
Он выпил две рюмки водки и попросил денег. Под чьими-то шагами тоскливо скрипела за стеной лестница.
— Эх, Сергей Яковлевич, — ответил Петя, — да мне же на всех вас не напастись денег. То вы, то Додушка…
— Я же отдам! — сказал Мышецкий и покраснел: именно такую фразу он слышал однажды от графа Подгоричани (еще там, на Сиверской, перед отъездом в губернию).
Он выпил еще рюмочку водки и внятно рассказал Пете, на что ему нужны эти деньги.
— Я не хочу зависеть от этой женщины, — проговорил он, — поймите меня, Петя…
— А красивая женщина? — спросил шурин.
— Очень, Петя. Очень красивая.
И снова скрипела лестница, глухие голоса доносились откуда-то. Петя растолковал, что здесь живет один слесарь из железнодорожного депо.
— Хотите послушать? — И он поманил князя пальцем.
Мышецкий приник ухом к отодвинутой вьюшке. До удивления знакомый голос говорил:
— Ситуация в России сейчас такова, что не только мы, большевики, но даже сатрапы царизма видят всю шаткость самодержавия. Что делать?.. Создание партии, нашей партии, — вот задача, которую и ставит перед нами Ульянов-Ленин… И пусть буржуазия еще рукоплещет эсерам, этим апологетам сильной личности. Наша цель — сильная партия, выкованная молотом исторической необходимости… Пролетариат! Такие же люди, вроде Кобзева, это лишь отпрыски народовольчества, вечная ему память!..
— И много их там? — спросил Мышецкий.
— Человек двадцать будет. По четвергам собираются.
— Вы, Петя, никому не говорите об этом, — попросил Сергей Яковлевич, кладя на плечо шурина руку.
— Быть вам вдовцом, — ответил Петя. — Рука тяжелая.
На лестнице Мышецкий нос к носу столкнулся с Борисяком. Санитарный инспектор даже изменился в лице.
— Ничего, — сказал ему Мышецкий, — мы же с вами старые заговорщики…
И они разошлись в разные стороны.
Конкордия Ивановна была немало удивлена, когда Сергей Яковлевич передал ей чек от Попова за половину треповского леса. Это не входило в ее планы, и она решила ускорить события.
Ужин на две персоны, при свечах и при наличии глубокого декольте, не дал никаких результатов. Монахтина была глубоко оскорблена. Все-таки она — женщина, и не последняя в губернии, пора бы уже обратить на нее внимание…
Правда, в городе ползли кое-какие слушки о том, что-де молодой губернатор пользуется услугами здоровенной коровы-кормилицы в своем доме. Но Конкордия Ивановна не верила в это — жеманный облик остроносой княгини занимал ее воображение. Под утро, проведя ночь в раздумьях, Монахтина решилась.
На пороге ее дома снова появился Паскаль.
— Ну, милый друг, — сказала женщина, — пора уже вам становиться порядочным человеком. Я предлагаю вам честный способ заключения мировой с нашим князем…
Осип Донатович сразу взмок.
— Конкордия Ивановна, — ответил он, нахохлившись, — князя вы проведете, это я знаю. Но зачем вы и меня в яму толкаете?
— Ты просто глуп. Не спорь!
Паскаль призадумался — в чем же соль? И понял.
— Но лес-то, — напомнил он, — стоит очень дорого. Тысяч около ста потянет…