— Обидели меня здесь, — снова заскулил Антон Захарович. — Не нужен стал…
И вдруг случилось то, чего боцман никак не ожидал. Жена прекратила убирать посуду и, шлепнув по столу кухонной тряпкой, строго прикрикнула:
— А ты не скули!
Мацута испугался. Его родная Поленька снова стала той безжалостной на слова теткой Полей, которой побаивались в порту даже капитаны. Антон Захарович, получивший за последнее время в доме какую-то власть, опять почувствовал себя слабым, робким, целиком зависящим от жены.
— Да я что же, Поленька. Я тут ни при чем… Может, и правда — уехать нам с тобой по яблоки?
— Трепло ты старое! — набросилась на него жена. — Язык-то у тебя, что швабра, которой гальюны драют. Молчал бы уж, коли сам виноват… Другие-то — эвон как! — горло за себя перегрызут. А тебе что ни скажи — все ладно. Люди как люди, только ты у меня — черт драповый! Борода выросла, а ума и с накопыльник не вынесла… А ну, выметайся отсюда, не мешай со стола убирать!
— Я не виноват, Поленька. Что же делать?
— А вот что: вставай и одевайся.
— Куда? — испугался боцман. — Что ты задумала, старая?
— Забирай свои бумаги, грамоты, характеристики — все забирай и пойдешь к самому что ни на есть старшему морскому начальнику.
— Да ты что, с ума рехнулась? — набрался храбрости боцман. — Ни с того ни с сего мне идти к контр-адмиралу. Ведь это по его приказу меня отчислили, а я опять приду к нему навязываться…
— Ты ему не навязываешься, ты воевать идешь!
Собравшись с духом, Антон Захарович отрезал:
— Не пойду! Не могу, хоть убей.
— Ах вот как! Ну, ладно…
Это было сказано таким тоном, что боцман растерялся:
— Поленька, я схожу, только из этого ничего не получится. Ведь приказ…
— Конечно, — заявила жена, — если будешь там дрожать как осиновый лист, ничего не получится. Ты требуй! Да не вздумай выпить для храбрости, я тебя тогда…
— Что ты, Поленька, у меня и денег-то нету. Все тебе до копейки отдал.
— У тебя и нету, да ты найдешь. На что доброе — так у вас, мужиков, никогда не хватает, а бельма-то свои залить — вы это всегда сумеете.
— Ладно, ладно, Поленька, я схожу!..
Боцман был рад, что весь этот разговор закончился хоть так, а не иначе, и он ушел… Однако в этот вечер он совсем не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. В доме появилось гнетущее, затаенное беспокойство. Наконец прошло трое суток — Антон Захарович не возвращался. Куда он ушел, к кому обратиться — Полина Ивановна не знала. «Куда же он делся, проклятый? — думала она. — Может, и впрямь уехал по яблоки?..»
— Тетя Поля, — беспокоилась Аглая, — уж не случилось ли чего с ним? Может, в милицию заявить?
— Ну да, с ним случится! — отмахивалась боцманша. — У какой-нибудь бабы застрял. Что я их, мужиков-то, не знаю, что ли?
Говорила так, хотя твердо знала, что ее мужу никогда в жизни не приходилось «застрять у бабы». И вот, уже на четвертый день, Женечка вбежала в кухню и крикнула:
— Идет, дядя Мацута идет… Поливановна, я в окно видела — твой дядя Мацута идет!
— Слава богу, — перекрестилась тетя Поля. — Вот я сейчас его встречу, шаромыжника…
Она взяла полотенце и, свернув его крепким жгутом, вышла на лестницу. Снизу уже доносилось характерное стариковское покашливание, знакомые шаркающие шаги. «Сейчас я его, — заранее предвкушала удовольствие мести Полина Ивановна, готовясь хлестнуть побольнее. — Он у меня сразу забудет, как это домой ночевать не ходить…»
В пролете лестницы показались офицерская фуражка и золотые полоски погон на плечах. «Кхе-кхе», — кашлянуло под новенькой фуражкой, и Полина Ивановна предусмотрительно отпустила жгут, сделав его послабее. «В каких же это он чинах, проклятый? — думала она. — Не дай-то бог ударить по адмиралу!..»
Антон Захарович остановился внизу, по лицу своей жены обо всем догадался и пристыдил ее:
— Нехорошо, мать моя, встречаешь. Идет, понимаешь ли, мичман советского флота, а ты… Ну-ка, покажи, что ты там за спиной у себя прячешь?
— Иди, иди уж сюда, старый, покажись мне в новом-то! — сказала Полина Ивановна, небрежно тряхнув полотенцем. — И ничего я за спиной не прячу. Просто вот посуду перетирала, да и вышла тебя встретить…
Последняя спичка
Ветер с ревом прошелся над крышей кордона, забился в трубу и выбросил из печурки на пол золу и раскаленные угли. Пауль Нишец, кашляя от дыма, вымел угли за порог, сказал:
— Слушай, Карл, я знаю точно: у нас еще должен был оставаться яичный порошок. Где он?
— Что ты пристаешь, Пауль? Мы его уже давно прикончил и…
Ефрейтор передернул обвислым носом.
— Врешь! — крикнул он. — Наверное, опять слопал без меня. Стоило тебе учиться в университете, чтобы потом воровать у своих же товарищей. Ты плохой солдат!
Карл Херзинг вяло зевнул в ответ:
— Ну что ты кричишь, Пауль? Я говорю — не брал. Лучше сходил бы открыл шлагбаум. Опять идут машины.
Ефрейтор вышел, сердито хлопнув дверью.
Контрольно-проверочный пункт центрального шоссе, ведущего к фронту, находился на развилке двух дорог: одна из них вела на Киркенес, другая — в глубь Норвегии, к Нарвику. По шоссе день и ночь двигались машины: туда — наполненные снарядами и провизией, обратно — забитые ранеными и обмороженными.
Промычали клаксоны, что-то крикнули шоферы, и машины, взвыв моторами, ушли дальше.
Ефрейтор Нишец вернулся, весь залепленный снегом.
— Ну и погодка! Запиши, Карл: три машины из Каутокайно прошли мимо кордона на Петсамо. Номер пропуска 14—78! Проклятая служба!
Ефрейтор сел, вытянул ноги. Прицелился на кирпич печи с отметинкой. Плюнул. Попал.
— Шоферы говорят, Карл, что в нашем районе должен скрываться какой-то красный. Как ты думаешь, он не постучится к нам ночью?
Карл прислушался к вою ветра над крышей, зябко поежился:
— Прежде чем он успеет попасть к нам, он замерзнет в тундре, этот красный. Сейчас не только люди, даже звери спят в норах…
Хлестала в окно метель. Трещали в печи дрова. Звенели стекла. Едва слышно доносился шум морского прибоя.
Ефрейтор сказал:
— Карл, хоть ты и плохой немец, но ты умный немец. Скажи, как случилось, что мы, которые открыли парад в Афинах, прошли баварские и австрийские Альпы, одним парашютным броском захватили Крит, мы, которых фюрер назвал «героями Крита и Нарвика», теперь сидим в этой дыре и — ни вперед, ни назад… Что случилось с нами?
Карл встал. Тусклый свет вырвал из сумерек его лицо, обрюзгшее от сна и безделья. Постепенно лицо оживало, глаза егеря заблестели.