– Тогда я был бы на четыре года старше вас.
– Какие сложные комплименты, – устало сказала она. – Но вы ошибаетесь, мне уже тридцать семь.
Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем. Нечто подобное испытывает, вероятно, полицейский чиновник, допрашивая мелкого воришку.
– Если и комплимент, то непреднамеренный, – сказал он, – вы действительно выглядите моложе своих лет.
– Знаю.
– Что же, может быть, поедем дальше?
– Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь ни у церкви, ни у «Голубой свиньи».
Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала – дорога перед самым въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой поворот, и они медленно проехали по улицам местечка.
– Забавная эта история о «Голубой свинье», не правда ли? – сказал он.
– Уморительная! – согласилась она.
Фильм продолжался – типичная реклама бюро путешествий.
Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли, режиссирует заведующий отделом рекламы в бюро путешествий – сам был актером в молодости. А она? О, она – кинозвезда, которой хорошо заплатили за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж – как бесплатное приложение. За кинокамерой – оператор-дилетант, на краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не удается оборвать назойливо мелькающие кадры этого рекламного фильма и оживить в памяти другие кадры: ни фильм, полный воспоминаний, ни его вторую серию – непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя редакция, бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт – верный друг дома. Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки 1950 и 1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается оживить в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но память подсовывает лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише: итальянские деревушки из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно турист, сбившийся с дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты: она почувствовала на своем плече руку Гезелера и спокойно сказала: «Уберите руку!» Он убрал руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть.
Вспомни, вспомни – Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном полу. Рай, который никогда не вернется, его убили, пристрелили во имя подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету командира. Но Рай не приходит – память молчит. Былая ненависть не возвращается, и лишь зевота сводит рот. Снова легла на ее плечо рука Гезелера, опять она сказала так же спокойно: «Уберите руку!» – и он опять убрал руку. И это он называл «жить по-человечески»? Потискать женщину в машине, потом поцеловать ее на лесной опушке… А из ветвей смотрит на влюбленную парочку пугливая лань, смотрит и словно посмеивается. Смеющаяся лань – находка оператора!
– Оставьте! – сказала она. – И не пытайтесь больше. Это скучно. Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
– Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается. Что было, то прошло.
– Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
– Почти на всех. На Восточном, на Западном, на Южном. Только на Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
– В какой армии? У кого? – переспросила она.
– У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
– Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
– Ну почему вы такая злючка?
– Злючка? Вы словно с девочкой говорите: злая девчонка-упрямица не подает тете ручку – в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой муж погиб на фронте?
– Знаю, – сказал он, – патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого не знает. Простите меня.
– Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули, и точка! Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он остался несбыточной мечтой, обрывки ленты валяются где-то в архиве. Попробуй-ка склей их! После всего этого не так уж важно помнить имена генералов.
Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений, фронтовое товарищество, Эрвина.
– Как называется ваш доклад?
– Мой доклад? «Перспективы развития современной лирики».
– Вы будете говорить о моем муже?
– Конечно! – ответил он. – В наши дни нельзя говорить о лирике, не говоря о вашем муже!
– Мой муж был убит под Калиновкой, – сказала она и, посмотрев на него с удивлением и разочарованием, обнаружила, что не испытывает ни малейшего волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
– Да, я знаю, – сказал он. – Странно, ведь я тоже был в этих местах. Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не правда ли?
– Да, странно, – сказала она.
Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем того, настоящего Гезелера.
– Забыл, все забыл, – повторил он. – Я упорно изгонял из памяти войну. Войну надо забыть!
– Да, забыть, – сказала она. – Забыть все – вдов и сирот, кровь и грязь, заботы – и прокладывать путь в светлое будущее. Уверенности не хватит – возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем войну, но обязательно запомним имена генералов!
– Ах ты господи, ну что тут особенного? Случается иногда – скажешь слово на жаргоне тех лет.
– Вот именно, – сказала она, – это именно жаргон тех лет.
– Разве это так уж скверно?
– Скверно! Скверные мальчишки – так говорят об озорниках, таскающих яблоки из чужого сада. Но для меня это похуже, чем «скверно», когда я слушаю ваш «жаргон того времени». Мой муж ненавидел войну, и я не дам ни одного стихотворения для вашей антологии, если вы не возьмете в придачу одно из его писем, то, которое выберу я сама. Он ненавидел войну, ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
Гезелер улыбнулся.
– Зачем же вам ненавидеть меня? – спросил он.
Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля.
– Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного – воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, – хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.