Не буду оригинален, если скажу: нам бы никогда не выиграть этой страшной войны, если бы не русская женщина. Да, тяжело было солдату на фронте, но женщине в тылу было труднее. Пусть ветераны, обвешанные орденами и медалями, не фыркают на меня обиженно. Мы ставим памятники героям, закрывшим грудью вражескую амбразуру, – честь им и слава! Но подвиг их – это лишь священный порыв мгновения, а вот каково женщине год за годом тянуть лямку солдатки, в голоде и холоде, трудясь с утра до ночи, скитаясь с детьми по чужим углам или живя в бараках на нарах, которые ничем не отличаются от арестантских.
Не возражайте мне, ветераны! Не надо. Лучше задумаемся. Мы-то, мужики, на одном лишь «геройстве» из войны выкрутились, а вот на слабые женские плечи война возложила такую непомерную ношу, с какой и могучим атлантам не справиться. Именно она, наша безропотная и выносливая, как вол, русская баба выиграла эту войну – и тем, что стояла у станков на заводах, и тем, что собрала урожай на полях, и тем, что последний кусок хлеба отдавала своим детишкам, а сама – сметет со стола последние крохи, кинет их в рот себе и тем сыта…
Думаю, неспроста же в те военные годы и сложилась горькая притча-байка, которую сами женщины о себе и придумали:
Ты – и лошадь, ты – и бык,
Ты – и баба, и мужик!
До войны сытен был хлеб, политый потом колхозниц, этих подневольных рабынь «победившего социализма», но вдвойне горек был хлеб, политый женской кровью. Они-то этого хлеба и не видели вдосталь, отдавая его солдату на фронт, опять-таки нам, мужикам с винтовками. Где же он, памятник нашим женщинам? И не матери-героине, не физкультурнице с неизбежным веслом, не рекордсменке в комбинезоне, а простой русской бабе, которая на минутку присела, уронив руки в тоске и бессилии, не зная, как прожить этот день, а завтра будет другой… и так без конца! Доколе же ей мучиться?
* * *
С утра пораньше Чуянов навестил аэродром в Питомнике – как раз к побудке летчиков, которых оживляли командою:
– Эй, славяне? Ходи на уборку летного поля…
С метелками в руках, выстроясь в одну шеренгу, летчики, штурманы и стрелки-радисты голиками подметали взлетные полосы, столь густо усеянные рваными и острыми осколками, что ими не раз повреждались шины колес при взлетах и посадках.
– Бомбят вас, ребята? – спрашивал Чуянов.
– Да не очень. Рихтгофен больше сыплет на отступающих к Дону да на город кладет… Жить можно!
Но Чуянов-то понял, что житуха у них плохая. Самолетов мало, нашей авиации было ой как трудно противостоять мощному воздушному флоту Рихтгофена, а потерь много… Потом, побросав голики, летчики выстраивались перед столовой.
– У нас две очереди, – невесело шутили они. – Кому в боевой полет – кому в столовку, где дают кислую капусту в различных вариациях, и только компот еще из нее не варят. А на капусте из крутого пике не выбраться, да и виражи опасны…
Может, и шутили, кто их знает? Но Алексей Семенович воспринял эту шутку как издевательство над людьми, которые каждый день – с утра до ночи – рискуют своей головой, и, едва вернувшись в обком, сразу же распорядился, чтобы мясобойни города каждый день слали лучшее мясо в Питомник.
– И чтобы колбасы не жалели! – кричал он в трубку телефона. – Кому так в три горла пихаем, а героям сталинградского неба капусту кислую… Стыдно. Очень стыдно.
Днем в здание обкома партии вдруг ворвалась с улицы страшная собака: шерсть вздыблена, как у волка, глаза горят, скачет с этажа на этаж, мечется по коридорам, чего-то ищет, секретарши с визгом запрыгивали на столы, мужчины кричали:
– Безобразие! Кто пустил сюда зверя? Эй, охрана!
Алексей Семенович Чуянов вышел из кабинета.
– Позвоните на СТЗ, – указал он спокойно, – кажется, эта овчарка из той злобной своры, что завод охраняла…
Выяснилось, что после бомбежки охрана СТЗ действительно недосчиталась сторожевых собак, вот одна из них и заскочила в обком партии, а Чуянов зверье любил.
– Эй! – позвал псину. – Как зовут тебя?.. Допустим, что Астрой. Ну, Астрочка, иди ко мне. Не бойся.
Шерсть на овчарке прилегла, она тихо поскулила и доверчиво подошла к человеку. Чуянов храбро запустил пальцы в загривок собаки и потрепал ей холку.
– Ладно, – сказал он. – Сейчас тебя отведем в столовую, где объедки сыщутся, накормим, а потом…
Потом эта страшная зверюга, готовая разорвать любого, вдруг лизнула Чуянова в руку и покорно, как дворняжка, побежала за ним в столовую. С того же дня она стала отзываться на кличку Астра… Секретарь обкома стал для нее хозяином!
– Ладно, – сказал хозяин, – там вчера фрица подбили. Герасименко звал на допрос его… Съезжу. Скоро вернусь.
В штабе Сталинградского военного округа он слушал, как проходит допрос немецкого аса, прыгавшего с парашютом из горящего бомбардировщика – прямо на крыши окраинной Бекетовки.
– Вы из Четвертого воздушного флота Рихтгофена?
– Нет. Из Второй воздушной армии Кессельринга, которая обслуживала африканский корпус фельдмаршала Роммеля.
– Что-то не верится. Назовите аэродромы.
– Пожалуйста. Бари. Палермо. Бенгази. Эль-Газала.
– Как же вас занесло на Волгу? – вмешался Чуянов.
– Роммель застрял под Эль-Аламейном, а бомбежки по базам Мальты отложены. Английское командование само просило наше об этом – для эвакуации своих госпиталей. А нас отправили в Россию, чтобы помочь армии на Дону и на Волге.
Все это было странно, и настроение, и без того поганое, ухудшилось. Чуянов вернулся в обком, где его поджидал Воронин.
– Ну, что хорошего? – спросил, думая о своем, Чуянов.
– У нас хорошего мало. Вон за границей, мне читать приходилось, даже через океаны провода тянут, а… у нас?
– Что у нас?
– Дерьмо собачье! Кабеля нет, чтобы воду не пропускал. Сегодня проложат через Волгу полевой кабель, а завтра, глядишь, меняй снова: изоляция уже намокла и сдала…
Еще хуже было на восточном берегу Волги: там до Баскунчака и Астрахани – столбы с проводами; немецкая авиация даже бомб не тратила, сбрасывая на линии связи и высоковольтные провода железнодорожные рельсы и шпалы, «бомбила» их обрезками водопроводных труб и швыряла пустые бочки… Воронин сказал:
– Сегодня рано утром маршал Тимошенко с Хрущевым приехали. Удивлялись, что у нас пивом торгуют… Вы, говорят, живете так, будто и войны у вас нету. Лучше, чем в Москве!
Тимошенко появился в Сталинграде 13 июля, и Никита Сергеевич, улучив минуту, шепнул Чуянову на ухо:
– Ну ни в какую! Едва вытащил. Товарищ Сталин сам указал, чтобы сидел в Сталинграде, а он… сам не знает, чего хочет!
Чуянов заметил в Тимошенко некоторую «нервозность», вполне оправданную для его положения, но выглядел он (или желал таким казаться) излишне самоуверенным, любезно пригласив Чуянова вечером к ужину. Надо полагать, маршал переживал большую человеческую трагедию. Хотя, если судить честно, во всем происходящем на фронте он мог бы винить только себя, и теперь каждый удар противника должен был восприниматься им как справедливый удар судьбы, жестоко мстившей за прежние просчеты. Ведь ему, довоенному герою, всегда казалось, что он будет лихо побеждать врагов на чужой территории, а вместо этого очутился на берегах великой русской реки… По делу.