…Василий Степанович Попов разбудил Потемкина:
– Ваша светлость, Войнович до вас, проснитесь!
Потемкин посмотрел, как сладко досыпает красавица в его постели, и расцеловал ее в прелестные уста. Взял с вазы грушу и жадно надкусил. Прошел в кабинет, где стоял Войнович – стоял на коленях.
– Не виноват… нет, нет! – запричитал он жалко.
– Ты почему здесь? А где эскадра?
– Не знаю. Нет ее, как нет и флота Черноморского.
– Где же он? – закричал Потемкин.
Войнович держал бумагу с рапортом. Не вставая с колен, он взял бумагу в зубы и подполз с нею к ногам светлейшего. Потемкин вырвал бумагу из его рта, вчитался: «Оный шторм длился пятеро суток, после которого старались с запасными стеньгами и реями спасать суда…» Войнович говорил:
– Это не флот – одни гробы! «Крым» безвестно пропал, а «Марию-Магдалину» затащило прямо в Босфор и выкинуло с Сераля султанского… Вениамин Тиздель сдал шпагу туркам!
Потемкин вцепился пальцами в горло Войновича:
– Задушу! Погубил… весь флот! Где флот?
Лицо адмирала посинело, мертвея в удушье.
– Не я, – хрипел он. – Не я… так богу угодно.
Потемкин разжал пальцы. Попов стоял наготове. Войнович, шатаясь, прошел к столу, выпил водки и осмелел.
– Если б корабли были справно деланы… Туркам флот строят англичане с французами, а на Руси – мужичье окаянное… с топорами…
– Молчи. Ушаков вернулся ли?
– Я видел, как его «Павла» потащило от Калиакрии в море открытое, а фок-мачта уже была сбита…
– Не повезло, – заметил Попов. – Это беда.
– Не беда, а… конец войны, – ответил Потемкин.
Когда Войнович удалился, светлейший не мог сам идти. Попов поддерживал его. Потемкин громко плакал:
– За што мне, хосподи? Все… конец… умереть бы!
Попов усадил его за стол, вставил в пальцы перо:
– Пишите, ваша светлость. Государыне…
Рыдая и разбрызгивая чернила по бумаге с золотым обрезом, Потемкин с трудом складывал раскоряки-слова: «Я стал несчастлив, – сообщил он Екатерине. – Флот Севастопольский разбит… корабли и фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки!»
В паническом состоянии он просил отставки, писал о завершении жизни позором, главнокомандование желал сдать Румянцеву-Задунайскому.
Попов оторвал его от стола, рыдающего, сразу постаревшего, ни к чему более не годного. Он довел его до спальни, где сладко досыпала златокудрая молодая красавица.
– Брысь, курва! – спихнул ее на пол Потемкин.
Его свалила боль в печени. Попов велел принести таз, светлейшего мучительно рвало. Потом он откинулся на подушку и замолчал, тупо глядя в расписанный узорами потолок. От вина и еды упорно отказывался.
– А как же дела? – спрашивал его Попов.
– С а м, – кратко отвечал светлейший…
За окнами доцветала, в багрянце и ароматах, благодатная осень. В голове Потемкина родилась ненормальная мысль: гибель фрегата «Крым» он стал совмещать с гибелью Тавриды. И некстати было появление сюрвайера Прохора Курносова.
– Я ж тебя в люди вывел, а ты… – Он осыпал мастера бранью за плохое качество кораблей. – Гнилье… все разломало!
– Нет, не гнилье, – отвечал Курносов. – Надо плавать уметь, тогда бы и не закинуло Тизделя под окошки дома султанского. Вот Ушаков! Его «Павла» от самой Болгарии аж до Сухуми протащило. А им сам черт не брат: по звездам определились, воду откачали, фальшивый рангоут поставили и пришли обратно в Севастополь… сейчас ремонтируются.
Ушаков жив! Но легче Потемкину не стало.
– Крым сдать, – вдруг решил он абсурдно.
– Крым сдать – все сдать, – резко возразил Попов. – Тогда нам лучше совсем не жить, а сразу взять да повеситься…
Все рушилось в судьбе фаворита удачи, лицо его размякло, как у старой потасканной бабы, в одиноком глазу затаились боль и печаль. К его постели подсел Суворов:
– Эски-Гасан опять рыщет в лимане…
Екатерина слала письмо за письмом, требуя подробного отчета в действиях, настаивала на том, чтобы флагманский корабль не называть «Слава Екатерины», а то Войнович загонит его в нору Босфора, как Тиздель загнал «Марию-Магдалину», и тогда Европа надорвется от хохота… Потемкин согласился:
– «Славу Екатерины» впредь именовать «Преображением»!
* * *
Мальтийские кавалеры, давно солидарные с Россией, прислали на Черное море своих бесстрашных рыцарей в черных плащах с белыми крестами, и они стали мичманами русского флота. Потемкин всегда ценил их большие знания мореходов, обретенные в многовековой борьбе с алжирскими пиратами. С греками забот тоже не было – балаклавские рыбаки стали военными моряками. Зато хлопотно было с запорожцами: одни оставались на службе султана (их называли «неверными»), другие вернулись в русское подданство (называясь «верными»). Суворов ожидал нападения турок сразу на Херсон, но лазутчики его, верные запорожцы, сохранившие связи в гарнизоне Очакова, сообщили, что капудан-паша Гасан прежде готовит нападение на Кинбурн. Потемкин, еще не выбравшись из меланхолии, полностью доверился опыту Суворова; светлейший подарил генерал-аншефу богатый шлафрок со своего плеча, а пирог с трюфелями резал пополам, говоря адъютантам: «Отвезите в Кинбурн Суворову… не все мне!» В переписке с императрицей, именуя начальников по фамилиям, он выделял Суворова писанием его имени с отчеством (что стала делать и Екатерина, ему подражая). В сентябре доктор Самойлович принес в палатку Суворова длинное турецкое ружье и выпалил из него в землю – образовалась глубокая ямка.
– Додумались! – сказал. – Турки забивают в дуло сразу две пули, одна другую в полете толкает, а раны от сего бывают глубоки и очень опасны… Советую вам, аншеф, беречься!
Далеко в море плыл громадный «Мелеки-Бахри» («Владыка морей») – флагманский корабль капудан-паши. На оконечности Кинбурнской косы возвели укрепление, вдоль косы Суворов расположил редуты и батареи. Мордвинов, как всегда, медлил, волынил, тянул. Наконец, разруганный Потемкиным, он выпустил в лиман перестроенные после днепровского плавания галеры. «Десна» была переделана из плавучего ресторана в бомбардирское судно, им командовал мальтийский шевалье Джулиано Ломбард – мичман. В лимане взорвался на своих погребах линейный корабль турок, море выбрасывало на косу обезображенные трупы.
– Их сразу закапывать, – распорядился Самойлович…
Турецкая эскадра осыпала косу ядрами и гранатами. Гасан решился высадить десант. «Десна» вырвалась на пересечку его кораблям, Ломбард атаковал их с такой свирепостью, что обратил турок в бегство. Суворов, стоя на косе, наблюдал за боем. Два часа, даже больше, маленький бомбардир схватывался с эскадрой противника и вышел из боя победителем. Суворов немедля рапортовал Потемкину, что шевалье достоин скорого возвышения. О том же писал Потемкин и Мордвинову. Однако тот был иного мнения: «Хотя Ломбард поступил с величайшей храбростью, но без моего на то повеления, я за долг почитаю его арестовать и отдать под суд…» Он объявил Ломбарду: