– Царствуй и далее, а меня иные дела ждут…
Вернувшись в Пизу, он честно поведал Алехану Орлову, что приказ императрицы исполнил шиворот-навыворот: вместо ослабления самозванца он его дополнительно укрепил.
– А, ладно! – одобрил Алехан. – От Малого и заботы малые, а мы едем в Ливорно, готов ли? Ныне пора Элладу спасать от турков…
Была уже поздняя осень, в морях штормило. Спиридов выслал фрегат, на котором Орлов со свитою отплыл из Италии в Архипелаг; средь греческих островов мотало на якорях усталую эскадру; три корабля держали на мачтах госпитальные флаги. Спиридов встретил гостей в светлом «фонаре» кормового салона, где было не повернуться: жилье адмирала заполняли обломки античных статуй (Спиридов спасал от вандализма все, что еще можно спасти). Настроен же он был мрачно, подозрительно, а находившийся возле него Грейг – узколицый тощий шотландец в чине капитан-командора – улыбался. Орлов поиграл алмазною табакеркой с профилем «матушки», со вкусом обозрел торсы античных богинь.
– Лому-то… лому сколько! – сказал он. – Ладно, вези, если не лень, до Эрмитажу, тонуть с грузом морякам всегда легше.
Отозвав Спиридова в коридор, спросил – чего этот Грейг стучит ботфортами подкованными, как жеребец копытами?
Алехан перед Спиридовым был еще сопляком.
– Ты, граф, – ответил ему адмирал, – Самуила Карлыча цеплять не смей. Грейг дело флотское знает, себя в походе хорошо показал. А вот придут еще две эскадры – Эльфинстона и Арфа…
Орлов в ярости зашвырнул табакерку в море:
– Сатана, а не баба! Ведь умолял ее перед отъездом из Питера, чтобы корабли иноземцами не уснащала… Своих-то – посолил, перцем присыпал и ешь на здоровье. А с чужих спрос короткий.
В салоне Спиридов представил ему отчет по эскадре: из экипажа в 5 582 человека на переходе до Копенгагена умерло 54, а больных было 320; в Англии списали на берег 720 больных, а на кладбище оставили 130 матросов; в походе же до Минорки пришлось покидать за борт 208 трупов. Иными словами, еще до приятия боевых встреч с супостатами эскадра четверти экипажа лишилась.
Орлов спросил, отчего такая смертность. Грейг, перестав улыбаться, звенящим ботфортом откинул крышку люка, откуда пахнуло мерзостью гнили и немытой одежды, послышался крысиный писк.
Алехан, прищурясь, долго озирал берега Мореи. Давать матросам винограды, каперсы, померанцы да апельцыны. Чай, робятки наши морды от них воротить не станут! А смертность убавится.
Он велел звать врача с аптечным ящиком, где в анкерках хранились разные сала – собачье, лисье, медвежье, волчье, даже кошачье. Алехан, осатанев, треснул ногой по аптеке, и она упорхнула за борт. Могучей дланью богатырь взял лекаря за шкирку, стал трясти его над срезом палубы, под которой ходуном ходила зелено-сизая волна:
– Я из таких Гиппократов весь жир вытоплю! – успокоясь, пожелал офицеров видеть. – Европа вся, – говорил Орлов, – глядит на нас глазами выпученными, будто затеяли мы дело скандальное, гибельное. А мы пришли в эку даль, чтобы мир удивить. И не салом кошачьим да собачьим, а едино лишь дерзостью духа российского…
Екатерина (втайне от всех) наделила Алехана обширными полномочиями. Человек независимого нрава, Орлов не признавал никаких препятствий и никогда не мог понять, почему эти препятствия возникают перед другими.
…Крепкий ветер рвал с якорей расшатанную эскадру.
* * *
Англия уже привыкла, что корабли всех наций приветствуют ее салютом, и адмиралы короля Георга III были явно шокированы тем, что пушки эскадры Спиридова промолчали… Англичане отомстили русским морякам хлестким трактирным злоречием:
– Наверное, корабли русские боятся салютовать нам, чтобы не рассыпаться при первом же залпе.
…Прошка Курносов повзрослел, раздался в плечах. По осени он приехал в Плимут, собираясь отбыть на родину, и как раз застал тут в доках спиридовскую эскадру, измотанную штормами. Ему было неприятно читать в газетах о русских кораблях, да и целое кладбище, оставленное адмиралом на английской земле, тоже не веселило. Был холодный, промозглый вечер накануне отплытия домой. Прошка зашел в гаванскую таверну, попросил портеров и сковородку с раскаленными углями – для раскуривания трубки. Тут к нему подсел тот самый одноглазый жулик, который однажды подпоил его и продал на невольничье судно испанцев. Мерзавец не узнал в Прошке-прежнего «слишту». Привычно, как и в этот раз, он выбросил перед ним игральные кости.
– Сейчас сыграем! – Прошка прищелкнул пальцами. – Эй там! Виски нам да еще две кварты пива… живее!
Поморы добро и зло одинаково помнили. Прошка отомстил красиво: напоил вербовщика так, что тот брякнулся со стула, полег замертво. Расплатившись за выпивку, парень взвалил пьяного на себя, вынес на причал. Там стояло немало кораблей, готовых к отплытию, и, встряхивая пьяного на плече, как мешок с отрубями, Прошка деловито покрикивал:
– Кому тут матроса надобно? Умеет супы варить, деки драит, гальюны моет, а когда в морду бьют – только радуется!
С палубы одного корабля отозвался шкипер:
– Три шиллинга дам за эту блевотину.
– Идет, – согласился Прошка…
Рано утром волна качнула его в пассажирской койке. Надвигалась суровая зима, и, кажется, судя по ветрам, от Ревеля до Петербурга придется ехать на лошадях. Под самый Новый год столица русская встретила его морозцем, пушистым снегопадом. Принаряженный, в коротком сюртучке, в чулках оранжевых, при башмаках тупоносых с пряжками, предстал он в Адмиралтействе перед начальством, и Голенищев-Кутузов-средний ему обрадовался:
– Слава богу! А я, грешным делом, боялся тебя отпускать до Англии, думал, что не вернешься… Мишка-то Рылопухов где?
– Остался. Домик завел. На богатой вдове женился. Сундуков штук десять с тряпками и посудой. Сидит на них и пиво дует. Звал я его, но он сказал, что в Англии ему лучше, чем дома.
– Если там лучше, чего же ты не остался? – Мне тоже предлагали… англичане. Но они же и поговорку придумали: «Пусть здесь мне худо, зато это мое королевство». А дядя Хрисанф учил меня: где родился, там и сгодился…
Близилось испытание. Адмиралтейство расчистило место, навезли туда лес для набора корпуса. Голенищев-Кутузов сказал:
– Построишь первый фрегат – шпагу заработаешь…
Ночью не спалось от волнения. Накинул полушубок, просунул ноги в валенки, по морозцу прогулялся до эллингов. Подле них лежали груды бревен и досок. Жутковато было глядеть на эти мертвые лесины, которые оживут в корабле – далеко не первом для России, но зато первом для его судьбы. А первый корабль – как первая любовь. И невольно поманила его к себе златоголовая Казань, вспомнились поцелуи с Анюткой Мамаевой…
«Вот, бес ее забери! До чего ж глаза были красивые…»
Постоял еще немного у эллинга и побрел спать.
Посыпало снегом – истинно русской манной небесной.