– Вам бить в лоб по правому флангу, – велел он.
– Я так и думал, – едко рассмеялся Репнин.
Потемкин скормил своей кобыле кусок черствого хлеба. Предстояло штурмом брать линию за линией. Позади конных каре сухо громыхала артиллерия Мелиссино, слева, таясь в лощинах, текла пестрая и страшная лавина татарской конницы. Ночь кончилась… Румянцев указал нагайкой вперед.
– Вот теперь – пошли! – провозгласил он.
Большое, давно не мытое тело Потемкина откачнулось назад, потом наклонилось вперед, и он прильнул к лошадиной холке. Бурая валашская грязь сочными ломтями вылетела из-под копыт.
– Война, война! Не я, боже, тебя придумал. Не я…
Горсть вражеской картечи сыпанула по его стальной кирасе и отскочила прочь. Потемкин прошел сам и провел за собой кирасирскую лаву, гремящую амуницией и палашами, орущую одним дыханием: «Виват, Катерина!» Первая линия уже за спиной. Чудом перемахнули вторую, злобно рубили турецкую прислугу на пушках. Лошадь под ним, сломавшись в передних ногах, заржала и рухнула, бурно фонтанируя кровью, – Потемкин, перекатившись через нее, зарылся локтями в жесткую траву, но тут же вскочил в нетерпении. Мимо несло кирасирскую лаву, машущую блеском клинков. Он кричал:
– Вперед, хузары, руби в песи, руби в сечку.
Тяжко трамбуя землю, к ногам его рухнул убитый кирасир, и Потемкин с земли ловко запрыгнул в опустевшее седло, а лошадь, вся в горячке неукротимого порыва, казалось, даже не заметила, что ею овладел другой всадник, – вытянув морду, она мчалась дальше, и было так странно видеть, как ее раздутые ноздри, словно насосы, ритмично втягивают в себя тонкие струи порохового зловония… Только не думать! Вперед, надо вперед…
Под ударом палаша с лязгом разлетелся чей-то панцирь.
Еще замах – долой половину черепа.
Потемкин снова опустил свой клинок – получай!..
Но князь Репнин все же опередил его, первым ворвавшись в турецкий лагерь, где добра и денег видимо-невидимо. Наверное, Абды-паша надеялся, что русские здесь и застрянут, накинувшись на пиастры, как мыши на крупу. Но этого не случилось: под ногами кирасирских коней погибали драгоценные ковры и подушки, шкатулки с жемчугом, из кисетов сочилось серебро султанских курушей. В горячке движения Потемкин подскакал к Репнину.
– Какой час уже? – хрипло прокричал он.
На полном аллюре князь открыл карманные часы:
– Девять! Пошел десятый!.. Вперед!
Татарская лава уже исчезала за рекой, а турки рассеялись столь быстро, словно никогда и не было их на берегу Ларги.
Потемкин мешком вывалился из седла на траву:
– Вот и конец… Но, боже, как я устал!
Чужая лошадь, признав нового хозяина, покорно стояла над ним. Григорий Александрович пошарил в саквах, желая сыскать краюху хлеба, – увы! А его верная кобыла оставила свои кости на берегах Ларги, уже вписавшейся в летопись новой российской славы. Опираясь на иззубренный палаш, Потемкин повел коня в поводу.
Бой завершился, вдали угасали крики победителей:
– Виват, Катерина Великая… виват, матка наша!
«Что они знают о ней? А вот я, да, я-то знаю…»
* * *
Гонцы от Бендер, осажденных Паниным, не возвращались, и дальнейшее продвижение армии Румянцева с каждым шагом становилось опаснее: вклинившись между двумя армиями, турки могли отрезать Румянцева от его коммуникаций и магазинов. Разбитые войска Абды-паши бежали в сторону Кагула, усеивая свой путь носами и ушами, которые с большой ловкостью отрезали им военные палачи – за трусость! Трофеи достались русским небывалые… Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
– Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко – мне сам Халиль-бей, визирь великий надобен, тогда и войне конец…
Халиль-бей как раз в это время маневрировал близ озера Кагул; все думали, что визирь прямо с марша навалится на армию Румянцева. Но визирь у Кагула и задержался… Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:
– И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
– За что под суд? – обомлел Потемкин.
Обвинение было таково: противника не преследовали.
– А на что вам, господа, кавалерия дадена? Чтобы по боярыням молдаванским разъезжать да вино в деревнях сыскивать? Будь такое дело при Минихе, царствие ему небесное, так он не стал бы лясы точить, а сразу бы задрал оглобли полковой фуры и повесил тебя на оглоблях за шею – вот и болтайся там!
Потемкин ожидал, что за Ларгу-то уж обязательно станет кавалером георгиевским, а вместо ордена ему оглобли с петлею сулят. Однако он не полез на рожон, вежливо объясняя Румянцеву, что кавалерия после атаки едва ноги таскает:
– Нам конницу подвижную не догнать было б!
– Конницу? А пехоту на двух ногах – тоже не догнать было? Ездить не умеете, господа хорошие…
Надсадно визжали колеса – Румянцев отгонял прочь обозы, составляя их в обширный вагенбург, чтобы лишние грузы не сковывали маневренность армии.
Вместе со штабом Потемкин участвовал в рекогносцировке Румянцева, который взлетел на жеребце к подножию Траянова вала, подле него крутился на лошади молодой и шустрый капитан Михайла Голенищев-Кутузов, отмахиваясь от жалящих слепней.
– Вас ждут великие дела, – шепнул он Потемкину.
– Зачем пугать меня? – Потемкин на шенкелях стронул лошадь ближе к Безбородко: – Сколько Халиль привел войска?
– Сто пятьдесят тыщ.
– А татар за нами сколько собралось?
– Восемьдесят тыщ.
– Опять наши силы неисчислимы, – засмеялся Потемкин. – Бедная мать-Россия: никак солдат нарожать вдоволь не может…
Румянцев через подзорную трубу оглядел турецкий лагерь.
– А пушек у них много, – обратился он к Мелиссино.
– Я вижу. Вагенбург, считайте, уже отрезан.
– Это кто ж отрежет? – удивился Румянцев и трубою показал в гущу противника. – Утром оставлю от них рожки да ножки…
От своей ничтожно маленькой армии он оторвал еще 6 000 солдат и велел Потемкину взять их для охраны вагенбурга.
– Вам предстоит обрести честь и славу, – мрачно изрек он. – Пока я бью турок, вы должны сберечь мне обозы. От вашей бдительности, сударь, зависит все: быть армии или не быть.
Один глаз Потемкина был мертв, другой источал слезу.
– За что обижаете меня? – спросил он. – Почто в великий час битвы лишаете случая отличиться? Вы ведь знаете, каков я: смерти не страшусь, хотя и от жизни не отказываюсь.
– Исполнять! – гаркнул Румянцев.
Михайла Илларионович Голенищев-Кутузов тихо засмеялся:
– Я ведь предупреждал, что вас ждут великие дела.