– А если ехать с Камчатки по направлению к Петербургу, то рост наших людей становится все выше и выше…
Вместе с японцами прибыли и купцы голландской фактории в Нагасаки, которую возглавлял Генрих Дёфф: голландцы уже 200 лет торговали с японцами, будучи единственными европейцами, которым это было дозволено. Факторы находились в униженном положении, им даже не разрешали изучать японский язык, а голландский язык изучали сами японцы… Раздался могучий крик:
– Начальник Дёфф рад приветствовать великого господина!
При этом Дёфф мигом согнулся в дугу, не смея поднять глаз на Резанова, его помощник кинулся на колени и не вставал, а подчиненные им легли на палубу и более не поднимались. Указывая на членов фактории, японцы с удовольствием сообщили:
– Голландцы наши старые друзья, и вы сами видите, как покорны они нашим обычаям, чтобы выразить нам свое уважение… Согласны ли и вы, русские, следовать нашему этикету?
– Нет, – сразу же отвечал Резанов. – Мы, русские, слишком почитаем японскую нацию, потому я не желаю начинать великое дело безделицами. Если у вас издревле сложились такие отношения с голландцами, то мы приветствуем их, но у нас свои нравы, свои обычаи, кои тоже издревле сохраняются.
Затем японцы потребовали разоружить корабль, сдать запас пороха, все ядра и ружья, оставив только одну шпагу – ту самую, что висит на боку посланника.
– Нет, – отвечал Резанов. – “Надежда” судно военное, караул ружей не сдаст, а офицеры шпаг своих не сдадут…
Конечно, все офицеры и матросы, давно скучая по родным, желали порадовать их весточкой, для чего и приготовили письма, желая воспользоваться почтой голландской фактории, но японцы строго-настрого запретили голландцам принимать письма от русских. Сейчас их волновало иное – тревожил вопрос: где эти японцы, что приплыли в Японию на русском корабле?
– Мы их не прячем… вот же они! – сказал Резанов.
Но беседа чиновников с возвращенцами, для русских непонятная, очевидно, была мало радостной для тех, что побывали в России: они сильно плакали, что-то показывая властям, а Тодзие сказал послу, что на берег родной земли им сходить запрещено. Ближе к ночи возле борта “Надежды” долго качалась рыбацкая джонка, японцы о чем-то тихо переговаривались с рыбаками. После этого Тодзие, как писал Резанов, “пожелал прекратить страдания свои лишением жизни и, схватя бритву, заколачивал ее себе в горло, но к счастию, успели ее отнять и спасли его, ибо рана была несмертельна…”. Резанов спрашивал:
– Скажи, Тодзие, в чем причина твоего отчаяния?
Выяснилось ужасное: те японцы, которых еще в 1792 году доставил на родину Лаксман, до сих пор сидят в тюрьме как “изменники”, ибо японские законы запрещают японцам покидать пределы отечества.
Эта же участь ожидала и несчастных рыбаков, тайфуном выброшенных на русские берега. Тодзие просил:
– Мы плачем… Затем ли плыли на родину, чтобы закончить дни свои в тюрьме? Лучше отвезите нас обратно в Петербург.
Резанов как мог утешал японцев:
– Я привез такие богатые подарки вашему микадо, пусть он прочтет письмо нашего императора – и сердце его сразу растрогается, уверен, что он сменит гнев на милость…
На следующий день “Надежду” посетили городские чиновники, они указали Крузенштерну снять с мачт все паруса и реи, весь рангоут отвезти на берег под расписку, а своих единоверцев они обыскали, отобрав у них все вещи и деньги, после чего несчастных, горько рыдающих, отвезли в городскую тюрьму. Резанов в дела японские права вмешиваться не имел, надеясь, что вернет им свободу в Иеддо, куда собирался ехать для аудиенции перед престолом микадо. Но японцы о поездке в Иеддо помалкивали, говоря, что в Нагасаки уже спешит сам “великий сановник Ито”. Этот великий Ито так спешил, что 1804 год закончился, настал и 1805 год, а он все спешил и спешил…
Между тем Резанов начал прихварывать: день за днем в душной каюте, а прогулки по шканцам фрегата – этого было мало. Ради здоровья он просил японцев, чтобы позволили ему пожить в городе. Японцы решили отбуксировать “Надежду” на внутренний рейд, с которого открывалась панорама города, а для посла обещали отвести место для прогулок на берегу. Такое место они отыскали на рыбном базаре в Мегасаки, на узкой песчаной косе залива, украшенной одиноким и скрюченным от старости деревом. Здесь для посла соорудили обширную хижину для проживания, а для прогулок отвели площадь косы – не более ста шагов в длину и сорока шагов в Ширину. Жилище посла было обнесено высоким бамбуковым частоколом, возле ворот стояли японские караулы при офицерах, а вдоль изгороди все время блуждали полицейские, надзиравшие за послом, чтобы он… не убежал? Когда же Николая Петровича доставили в Мегасаки, то на всех воротах сразу щелкнули замки, а в щелях между стволами бамбука тут же появились зоркие глаза надсмотрщика… Да-а, не почетный гость он здесь и не посол великой державы, а скорее почетный пленник.
– Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, – говорил Резанов. – И не мне менять здешние порядки…
Время своего “заточения” он использовал с толком. Резанов, знавший четыре языка, взялся теперь за японский. Еще во время долгого плавания вокруг света Николай Петрович начал составлять русско-японский разговорник, в чем ему помогали “возвращенцы”, а теперь, во время своего заточения в Мегасаки, Резанов собрал уже более пяти тысяч слов. Наконец в Нагасаки прибыл “великий господин Ито”, на 23 марта 1805 года была назначена первая с ним аудиенция…
В последние дни марта 1805 года Резанов и его свита появились в городе. Вдоль улиц шпалерами выстроились войска, но зато нигде не было видно ни единого жителя. В этот день им запретили покидать жилища, даже окна указали занавесить плотными шторами и не подсматривать за русскими. Резанова пронесли в паланкине, он держал в руке грамоту императора, подле него шагала посольская свита. Дом для переговоров был переполнен чиновниками, а в аудиенц-зале двумя рядами сидели на корточках переводчики, одинаково склонившие головы… Ито и Резанов раскланялись, после чего Ито заговорил. Он говорил очень тихо и медленно, а головы переводчиков склонялись все ниже и ниже. Порою казалось, что им просто стыдно переводить для посла России речь своего “великого сановника”, приехавшего из Иеддо:
– Наш повелитель удивлен вашему появлению у берегов Японии… всем, кроме голландцев, запрещено посещать порты Японии… наш император в посольстве России не нуждается… торговать не желает… он просит вас покинуть нашу страну!
“Переводчики, – отписывал Резанов для Петербурга, – не ожидая такого отказа, сами остолбенели, и, наконец, едва перевели они мне, как я не мог удержать себя и сказал”:
– Удивлен вашей дерзости! Разве один государь не вправе писать другому? Не нам и решать – кто из них более велик… Уж не думают ли в Японии, что русских можно унижать, словно голландских факторов, кои же ради торговых прибылей готовы даже на полу лежать животами?
Переводчики пересказывали его речь, а Резанов улавливал на слух промахи в переводе, смягчавшем его выражения, и он сам иногда вставлял нужные слова, чтобы речь не теряла первоначальной резкости. Ито ответил Резанову, что переговоры лучше перенести на другой день… “С великим удовольствием, – сказал я и вон от них вышел. Хотели меня угощать чаем, табаком и конфетками, но я отказался, а переводчики, тяжко вздыхая, говорили – ах какие несчастливые будут последствия…”