– Бурная жизнь преподнесла мне столько жестоких уроков, – говорил Армфельт, – что теперь я хочу пожить в тишине лесов. Мне уже пятьдесят пять, я износился душой и сердцем после всех передряг, которые принято называть “коронными”…
“Ужасно, – писал он в эти дни, – что буря, которая кидала меня из стороны в сторону, еще не улеглась. В Петербург я не поеду… буду сидеть спокойно на одном месте; отдых и забвение есть сущее благо, которого следует добиваться…”
Но в мае 1811 года из Петербурга – один за другим – прискакали два курьера в Або, отыскивая квартиру Армфельта:
– Государь-император срочно требует его к себе!
Петербург! Канцлером Румянцевым было ему сказано:
– Упаси вас Бог помыслить, будто Россия в роли завоевателя пожелает в чем-либо ущемлять финское население. Напротив, русский кабинет по зрелом размышлении счел нужным даже увеличить территорию Финляндии, приобщив к ее землям нашу вполне русскую Выборгскую губернию…
– Вот это напрасно! – невольно воскликнул Армфельт. Вряд ли он обрадовался такому щедрому “подарку” от имени царя: Выборг не финский, а русский город, и, возможно, Армфельт заранее предвидел в уступке царя повод для будущих пограничных конфликтов, когда финскому “Виипури” придется с кровью возвращать старинное русское название “Выборг”.
– Прошу не оспаривать мнение царя, – отвечал Румянцев…
Впрочем, выгоды были несомненны! Под эгидою шведских королей из несчастной и вечно нищей Финляндии выжимали последние соки – ради тех войн, что вела Швеция. Но теперь, включенная в состав Российской империи на правах “Великого Княжества”, страна была поставлена в обособленные условия. Финляндия обретала свой парламент, свои судебные власти; финны получали такие “свободы”, каких не имели тогда сами русские: их не брали в царскую армию, не облагали налогами, а все доходы страна могла употреблять на свои нужды; позже финны завели собственную армию и свою полицию, независимую от русской; наконец, они стали даже чеканить свою монету…
Александр I знал об услугах Армфельта, оказанных им его бабке еще в старые времена, царь был достаточно информирован о ненависти, какую Армфельт питает лично к Наполеону. Он сразу предупредил своего гостя, что надеется вручить ему управление Финляндией – на правах генерал-губернатора:
– Но жить вам придется в Петербурге, дабы я мог советоваться с вами по делам Швеции, ибо общение с вами мне будет приятнее, нежели с послом выживающего из ума Карла XIII…
Армфельт вошел в число ближайших советников царя, завоевав влияние на его планы; мало сближаясь с русскими министрами, он сознательно окружал себя шведскими эмигрантами, выразившими желание остаться в Финляндии. Многие из них, неуверенные в будущем, уже начинали жалеть о потерянной родине. Армфельт горячо убеждал их, что слабая зависимость от Петербурга намного легче тяжкой зависимости от Стокгольма:
– Россия не затронула ваших интересов, напротив, академия в Або стала самым богатым университетом в Европе, а те из вас, кто пострадал от войны против России, получают пенсию от той же России… Советую учить своих детей русскому языку!
До него делами Финляндии занимался Сперанский, который не знал страны, ее дела запустил, и Армфельт, опытный заговорщик, способствовал его свержению, что не составляло труда, ибо Сперанский видел в армии Наполеона “светоч свободы”. Декабрист Сергей Волконский заметил, что Армфельт даже заискивал перед русскими офицерами; “человек весьма умный, весьма хитрый, весьма смелый. Изменив своему отечеству, он искал случая стать в первом ряду… в новом отечестве. Влияние его по финским делам было для него достаточным поприщем, и он видел, что пока не удалят Сперанского, ему по его желанию не дано будет хода…”. Все это так! Когда же в канун войны Сперанский был сослан, к дому Армфельта подвезли четыре громадные телеги с документами по устройству Финляндии, которые были свалены в неряшливые кучи. Пришлось разбирать эти завалы…
– Естественно, – доказывал он царю, – что в городе Або можно оставить архиепископа, но столицей Финляндии должен сделаться Гельсингфорс, называемый финнами “Хельсинки”, а недавний пожар его не помешает ему в скором развитии. Эренстрем уже покинул Швецию, чтобы отстраивать Гельсингфорс заново…
Среди многих дел он мечтал о заведении научной медицины и врачей в городах, ибо таковых финны никогда не знали, а все свои хворобы лечили в банях, прыгая из них прямо в проруби.
– Я буду рад, – говорил Армфельт, – если в каждой финской провинции будет хотя бы десять-двадцать врачей…
Но больше всего хлопот доставило ему насильственное присоединение Выборга к Финляндии: эта область, заселенная русскими и карелами, никак не смыкалась с коренной Финляндией, что признавал и шведский историк Е. Тегнер: “Нелегко было соединить то, что так долго находилось в разобщении”, а сам Армфельт не скрывал перед царем своего беспокойства:
– Я чувствую, что Выборг надолго останется роковой скалой, о которую разобьется целостность губернии…
Когда началась Отечественная война, Армфельт сам не пошел воевать, но два его сына, Густав и Александр, стали русскими офицерами в армии князя Багратиона… Отец сказал им:
– Благословляю на подвиг! Сражайтесь за Россию столь же отважно, как я, ваш отец, проливал кровь за Швецию…
Дочери, жившей в Швеции, он писал в это страшное время: “Лучшие минуты моей жизни прошли… теперь я могу умереть, как жил, чтобы оставить близким то уважение к себе, которое заслужил, разбивая своих врагов всей тяжестью их собственного ничтожества… мы в данное время идем, чтобы победить!”
Подвиг русского народа произвел на Армфельта очень сильное впечатление. Он привык видеть лишь поединки армий, но в России увидел сражающийся народ. Среди его бумаг потом отыскали набросок: “Не рыцари средних веков свершили крестовый поход против Наполеона, а само русское простонародье. Жители покинули города и села, они сжигали свое имущество, жертвуя своим состоянием и своими жизнями. Военное счастье по праву повернулось в их сторону…” Русская армия, освобождая Европу, уже двигалась на Париж, когда он почуял приближение смерти:
– Кажется, я до дна осушил чашу своей жизни…
В финской церкви Хализо заранее был приготовлен склеп, по велению Армфельта украшенный надписью, что гробница сооружена именно в том году, когда Европа избавлена от бесчестья. Врачи предупреждали жену Армфельта, что положение серьезно:
– Гедвига Понтусовна, будет лучше, если Густав Максимович поживет вдали от столичной суеты…
Армфельта перевезли на дачу в Царском Селе. Здесь он, как ребенок, радовался солнцу и зелени, но продолжал ругать епископа Тенгенстрема, осуждавшего перенос финской столицы из Або в Хельсинки. 19 августа 1814 года Армфельт весь день провел на балконе, любуясь природой. Жене он сказал:
– Еще никогда в жизни не было мне так хорошо…
С наступлением вечерних сумерек он умер после краткой агонии. В финской церкви Санкт-Петербурга было свершено отпевание, а пастор Манделин между прочим сказал: