А вот, наконец, и громадный валун, возле которого Никонов всегда выставлял на ночь часового. Дельвик тихо посвистел, но часовой не отозвался. Норвежец прошел еще немного вперед и увидел запорошенный снегом труп греческого мула. Рядом лежал, выгнув острые локти, гитлеровский солдат, и вспугнутая Дельвиком мышь быстро юркнула откуда-то из-под каски мертвеца. «Что же здесь произошло?» — тревожно подумал он, стараясь незаметно подойти к замку.
Это ему удалось, и, стоя под каменной стеной, он слышал чужой разговор, слышал пение патефонной пластинки: «Унтер Линден, унтер Линден, есть где девушкам пройтись…» А рядом прохаживался часовой, заложив руки в рукава шинели, и плоский тесак, привинченный к карабину, жутковато поблескивал при лунном свете.
Дельвик понял, что за время его отсутствия отряд Никонова или разгромили совсем, или заставили отступить. Но куда?.. Если бы знать всю правду…
— Стой!.. Кто там? — вдруг крикнул часовой, и Дельвик, таясь под тенью стены, скрылся в зарослях кустарников; вслед ему наугад громыхнули два выстрела, но он даже не ускорил шага, ошеломленный потерей своего отряда.
Идти было некуда, он оставался один среди голых заснеженных камней, среди голодного безлюдия, и от трепетного мерцания далеких звезд прозрачный воздух казался еще морознее. «Что же мне делать?» — мучительно раздумывал он, стараясь найти решение, и поймал себя на том, что машинально держит свой путь на север, в сторону океана.
«Что ж, — сказал он себе, — так и быть, пойду к пастору. Что бы ни случилось с отрядом, а Кальдевин наверняка остался на месте…»
Рассвет еще только начинал пробуждать глухие полярные сумерки, когда Дельвик вошел в город. Пустынные улицы хранили в своей тишине какую-то настороженную одичалость. Протянутое над крышами белье одубенело на морозном ветру и неприятным скрежетом нарушало этот застывший покой. Единственный огонек, похожий на желтый глаз, виднелся на палубе парусника, стоявшего у причала.
Дельвик подошел к приделу кирки, вжался в дверную нишу; повернув дверное кольцо, вошел внутрь. Крутая высокая лестница кончалась наверху круглым, как иллюминатор, оконцем, и в этом оконце догорал багровый диск луны.
Хватаясь рукой за перила и с трудом волоча по ступеням больную ногу, Сверре Дельвик стал подниматься по лестнице. Преодолев ее, он долго отыскивал на ощупь ручку двери, ведущей в пасторский придел, но дверь распахнулась сама, и…
— Проходите, херра Дельвик, — сказал немецкий офицер, — мы вас давно ждем…
Норвежец, забыв про боль в ноге, рванулся обратно, но кто-то, выскочив из темноты, подставил ему свой сапог, и Дельвик упал. Он упал; быстро выдернув из кармана пистолет, выстрелил.
«Осталось два», — подсчитало сознание, но в этот момент из комнаты выскочили солдаты, и Дельвик, не целясь, выпустил в них две последние пули. Потом швырнул в одного гитлеровца пустым парабеллумом, поднялся на ноги.
Сказал:
— Вы меня ждали?.. Что ж, я жалею, что успел отблагодарить за это только троих!
Его ввели в комнату. Он окинул ее взглядом, увидел лежащие в ряд на крышке органа каски и понял, что пастора здесь давно нет.
Гитлеровец, открывший ему дверь, сказал:
— Очень рад нашей встрече, давно испытываю желание иметь с вами беседу.
— Рано стали радоваться, господин капитан, — ответил Дельвик. — Боюсь, что вам не придется завидовать моему красноречию…
Вынув из кармана наручники, гитлеровец сразу отбросил их в сторону:
— Доннер веттер, у него протез… Снять!
Единственную руку норвежца до хруста в костях вывернули к спине и ловко, с профессиональным умением, привязали к шее (видно, гестапо имело опыт работы и с инвалидами). Потом гитлеровец ударил его ногой, отбросив к органу, и с этого момента заговорил с ним на «ты».
— Ох, Дельвик, Дельвик! Ты ведь опытный человек, уже седой, и ты, конечно, понимаешь, что красноречие приходит не сразу. Я устрою тебе такую приятную жизнь, что ровно на третий день ты будешь валяться у меня в ногах…
— Не буду! — сказал Дельвик.
— …Ты будешь валяться у меня в ногах, — продолжал гестаповец, — и будешь умолять меня, чтобы я покончил с твоей жизнью выстрелом в затылок… Заговоришь!
— Нет, я уже заявил, что от меня вы не узнаете ничего.
Гестаповец, крякнув: «Эхх!» — ударил его рукояткой пистолета в лицо, хлынула кровь.
— Все! — непреклонно заявил Дельвик. — Больше вы от меня не услышите ни единого слова. Языка у меня отныне нет!
На допросах от него не добились ни слова. Ни одного имени, ни одной явки не назвал он своим палачам.
Дельвик молчал день, два, три, четыре. Тогда его перестали кормить. День, два, три, четыре. Сколько может прожить человек без пищи? Дельвик прожил одиннадцать дней. На двенадцатый день гестапо убедилось, что он все равно ничего не скажет. Тогда его решили оставить в качестве заложника и бросили ему в камеру кусок черствого хлеба.
Сквозь толстые стены печенгских казематов уже проникал, все разрастаясь, грохот русской артиллерии.
Муста-Тунтури
В руках Вареньки — длинный корнцанг. Она нащупывает им засевший глубоко в теле осколок. Молодой лейтенант-сапер, раненный недавно при прорыве проволочных заграждений, опоясывающих Муста-Тунтури, смотрит на женщину умоляюще и жалобно.
— Ой, доктор, — говорит он, — больно!..
— Потерпи, дружок, — отвечает Варенька сквозь марлевую маску. — Рана у тебя пустяковая, потерпи.
— А пустяковая, правда?
— Мне виднее, чем тебе.
— Поскорей бы…
Извлеченный из тела осколок звучно падает в таз, где краснеют рыхлые комки тампонов. Варенька только вчера прибыла на полуостров Рыбачий, попав в госпиталь, расположенный около хребта Муста-Тунтури. С началом наступления поликлиника флота послала на фронт несколько врачей, и Кульбицкий, уступив настояниям Китежевой, отправил и ее. В первую же ночь Варенька не спала совсем, помогая госпиталю эвакуировать в губу Эйна выздоравливающих; войска готовились к штурму хребта Муста-Тунтури, и требовалось освободить как можно больше коек.
На рассвете у подошвы перешейка завязались короткие стычки гренадеров с нашими дозорами. Потом со стороны Мотовского залива подошли эскадренные миноносцы, готовые к открытию огня, и Варенька, выбирая свободную минуту, взбиралась на высокую сопку, всматривалась в даль, — ей казалось, что среди кораблей она угадывает знакомые очертания «Летучего». Первые раненые, которых Вареньке пришлось оперировать, вели себя нервно, шумели в коридоре, спрашивали у проходивших сестер — который час? Они знали час, назначенный для штурма, в котором им уже не придется участвовать…
— Все, — говорит Варенька, откладывая корнцанг. — Сестра, готовьте раненого в перевязочную.
Моя руки под краном, она напряженно думала о том, что где-то совсем рядом лежат в снегу солдаты, а на скользких орудийных площадках миноносцев раскачиваются комендоры.