Впрочем, капитан Штоквиц мог бы и не посылать на этот раз охотников к генералу Тер-Гукасову, ибо в ту же ночь, когда Егорыч покинул крепость, внутрь цитадели проник игдырский лазутчик.
Это был осетинский урядник, человек с большим достоинством, как и многие из осетин; лохматая папаха на его голове кудрявилась такими длинными курчавинами шерсти, что никто не мог заглянуть ему в глаза.
— Что принесли? — спросил Штоквиц, когда лазутчика обыскали. — Говорите или выкладывайте. В ваших лохмотьях можно спрятать что угодно, но найти — не найдешь.
Осетин положил руку на ляжку.
— Здесь хабар, — сказал он. — Генерал писал тебе… Меня резать надо. Режь меня… Хабар будет!
Прихрамывая, он прошел в госпиталь, и Сивицкий положил лазутчика на операционный стол. Осетин спокойно лежал под светом нескольких ламп, помогал врачу задирать штанину. И ни стона не слышали от него, когда врач стал распарывать наспех зашитый, еще свежий шрам.
— Дорога плохой, — рассказывал осетин, улыбаясь и поглядывая на Аглаю. — Курд ходит, цыган ходит, жид ходит. А меня не дают ходить. Восемь курдов резал, пока хабар нес…
Из ляжки лазутчика Сивицкий извлек, спрятанный в разрезе шрама, револьверный патрон, и патрон этот был отнесен коменданту крепости. Штоквиц вынул из гильзы свернутую в трубочку записку, прочел ее и сказал, радостно хохоча:
— Господа, теперь мы спасены… Слушайте, что пишет нам Арзас Артемьевич:
Одна нога — здесь, другая — там, а я выступаю из Игдыра к вам разбить султанских лоботрясов Всегда ваш — А. Л. Тергукасов.
11
Одна из стрел с очередным посланием Фаик-паши попала как раз в калмыцкого хана, труп которого, согласно приказанию Штоквица, с виселицы не снимали, и хан смотрел из петли на свой лагерь, словно страшная угроза для всех, кто еще раз осмелится предложить гарнизону сложить оружие.
Но Фаик-паша осмеливался делать это. В том, что он делал это весьма часто, чувствовалась какая-то растерянность и торопливость.
Теперь растерянность Фаик-паши была вполне понятной: на помошь русским приходила сама природа и небеса обещали извергнуть на крепость ливни спасительного дождя. Торопливость тоже была легко объяснима: отряд генерала Тер-Гукасова уже выступал из Игдыра. И Фаик-паша чисто русским жестом почесывал у себя в затылке, как это делают и гуяры в затруднительных случаях.
Штоквиц, стуча по настилу крыши костылем, подошел к виселице и выдернул из груди хана стрелу.
— Все то же, — развернул он свиток послания. — Пустое…
Однако блокада вокруг цитадели была сжата теперь так плотно, что передовые пикеты турок сидели чуть ли не под самыми стенами крепости. Пальба не умолкала, и застрельщики, лежа возле бойниц, целый день дышали пороховым дымом. Время от времени бухали орудийные выстрелы, но Потресов сделался скуповат: одна-две гранаты — и хватит.
— Бомбы кончаются, — говорил он. — Шарохи еще остались, но их тоже беречь надо…
А грозовая туча нависала над сотнями изжаждавшикся ртов, словно гигантский бурдюк, наполненный живительной влагой, и сотни голов ежеминутно поднимались в тоске к небу:
— Хосподи, хоть бы капнуло.
— Дуй, ветерок, дуй!
— Жа-аланная ты…
Но туча, нависая над заморенным гарнизоном, словно дразнил?
людей, звонко перекатывая по ущельям треск своего грома. Треск этот был сухой, почти не влажный, и Клюгенау огорчился.
— Странно, господа, — сказал он, — что нет таких знаний, которые бы не могли пригодиться в жизни… Вот я сейчас жалею, что никогда не занимался метеорологией и не могу в точности предсказать — придет спасение или же нет. А если придет, то когда?
— Ночью придет, — хрипло посулил Хренов. — Ждите ночью!
— А ты откуда знаешь, старик?
— Я не знаю, да кости знают. Вам, молодым, и невдомек такое А примета моя верная…
— Что же ты чувствуешь, старик?
— А меня, ваше благородие, с гудёжу шкелетного всегда на выпивку тянет. Сам-то я непьющий, меня от пьянства еще в молодости на «зеленой улице» излечили. А как загудят кости, так и чихирнуть хочется…
Вечером дождя не было, и гарнизон, истомленный усталостью и ожиданием, разбрелся по закуткам крепости, чтобы дать себе отдых. Но вши сделались за последние дни страшным бедствием, и — гнусные, алчные
— они отбирали сон у людей, словно сговорившись с турками сделать жизнь защитников Баязета новее невыносимой.
Задымили кое-где костерки. Солдаты, раздетые до пояса, прожаривали над огнем свою одежонку, били «блондинок» огнем.
— Щелкают, черти, — ругался Участкин. — И с чего это животная такая? Когда все хорошо в жизни человека, сыт он и счастлив, их нету, проклятых. Как только беда, — и они тут как тут!
— «Блондинки» — казнь человеку свыше. Так и в Писании Священном сказано, — заметил кто-то из умников.
Отец Герасим прошпаривал над огнем свои порты, на голого животе его лежал, посверкивая, крест.
— Поври мне тут, — пригрозил он. — Дурак!
— Читал я, батюшка…
— Вши, глупый баран, еще до Писания вошли в состав земно; — фауны, и остатки их. как то полновесно доказано наукой, найдена были еще на египетских мумиях со времен фараонов. И никакой казни… Просто это проклятые «блондинки» воевать любят. Им мирного человека не надобно, только дай солдата пососать. Боитесь их, православные!
Затихал гарнизон, пустота наполняла казематы крепости, эхо в гулких переходах сделалось отчетливее и громче. Стоны, хрипение и бессвяяные выкрики блуждали в темноте, перелетая над спящими…
Карабанов, в ожидании дождя, вылез ночевать на крышу. Расстелил под собой лохматую бурку, посмотрел на притихший таинственный город с башнями караван-сарая, черневшими вдалеке, и почему-то вдруг пожалел — не себя даже, а турок, точнее же — турецких женщин.
— Какой это ужас! — сказал он. — Всю-то жизнь взаперти просидеть. Скотину и то пастись выпускают. В гареме-то… Боже ты мой! А если баба знала до этого свободу, читала, мыслила. Вот бедная, даже любовника не завести ей…
Ватнин подкатил свою кошму поближе к поручику, обнял егс горячей, обжигающей через рубаху рукой.
— А и ходил я по гаремам-то ихним. Молод был, из себя виднущии. Бывало, едешь в седле, пику держишь, сам подбоченишься, ус крутишь. Всяко бывало… Это ж мне извинительно! Ну а бабы-то и примечают. Мы, кажись, о ту пору под Карсом стояли. И вот приходит ко мне еврей. Так, мол, и так, объясняет. Не оставьте пылать, мол в одиночку. Дамам отказа нету. Подрожал в малость от страху да и решил — пойду… Рассказывать дальше, что ли? Спишь?
— Да нет, — отозвался поручик. — Я слушаю…
— Ну вот, значица, — продолжал есаул. — Тишком старуха какая-то вся в черном, провела меня садом. По говору ежели судить, так из хохлушек она, старуха-то эта… Ну, ладно. Темно. Страшно.