Нет народа умнее османлисов, Аллах дал им все сокровища мудрости, Бросив другим племенам крупицы разума, Чтобы они остались верблюдами И могли лишь служить правоверным…
— Вы слушаете, Карабанов?
— Конечно. Мне это кажется занятным.
— А дальше еще занятнее, ибо касается нас:
Если бы даже Черное море Возмутилось чернилами, То и моря не хватило бы, Чтобы описать, как богата Турция, Сколько в ней шелков и денег, Дорогих камней и луноликих красавиц.
Все народы завидуют славе Турции, Ее сокровищам и могуществу воинов, И потому они пришли к нам в Баязет…
Певец издал какой-то печальный вой и замолк.
— Итак, — сказал Карабанов, опустив подбородок на эфес шашки, — я на днях ухожу… У меня будет к вам просьба, барон:
если я не вернусь, напейтесь за меня хоть один раз в своей жизни.
— Я не сделаю этого, — подумав, ответил Клюгенау. — Я лучше напишу стихи на вашу смерть… Только вы, Карабанов, не погибнете. Вы — злой, а злым людям везет. Их любят женщины и не трогают собаки.
— А почему бы и вам, любезный барон, тоже не разозлиться? — улыбнулся Андрей. — Собаки бы вас боялись, а женщины — любили… А?
— Вы шутите, поручик, и ваши шутки злы. Но только не думайте, что я несчастлив — нет, я счастливее вас, ибо я люблю…
— Что?
— А вот — всё. Даже этого глупого певца на майдане. А что любите вы, Карабанов?
— Мне легче ответить вам, барон, чего я не люблю. Это застарелых долгов, пробуждения после пьянки, плохих лошадей и женщин, которые умничают в постели.
— Небогатый же у вас запасец! Вроде запаса остроумия у капитана Штоквица с его мифическим стаканом лафита.
— Но у вас, барон, нет и такого.
— Вы не поэт, Карабанов, — без обиды заметил прапорщик, — и это беднит вас. Посмотрите хотя бы на ту вон девушку, что идет с кувшином масла на голове. Посмотрите, как воздушна ее поступь, как равномерны и плавны взлеты ее рук, как грациозно изгибается ее талия.
— Семенит, — заметил Андрей, посмотрев на девушку.
— Да, — продолжал барон, — она идет шажками мелкими, как зерна бисера. Все девушки здесь ходят так осторожно, и на Востоке о такой походке даже слагают песни… Вот, слушайте:
Кэлэ, кэлэ, кэлкыд мернэм, Коховокан, кэлкыд мернэм…
— Вы чудак, барон, и большой чудак!
— Может быть, — откликнулся Клюгенау. — Но я вижу поэзию и в этой поступи девушки. А должно быть, как она прекрасна лицом!
Шествуй, шествуй, готов умереть за походку твою… (армянск.) Девушка с кувшином на голове поравнялась с офицерами, обернулась — и оказалась отвратительной, сморщенной старухой с кривым носом и впалыми глазами.
— Ха-ха-ха! — раскатисто рассмеялся Карабанов. — Вот это фокус. Сама жизнь жестоко мстит вам, барон. Довольно фантазий! ..
— Ах, все это не то… — небрежно отмахнулся Клюгенау. — Вот, например, канава; вы морщитесь, вам этот запах неприятен, и вы, может быть, вспоминаете строфу Подолинского, если только читали его когда-либо:
Нет, душистых струй Востока Мне противен тонкий яд, — Разве б гурии пророка Принесли свой аромат…
Ну, и так далее! .. Мне тоже, признаться, не нравится эта вонь, эти блохи в казармах и эта жарища. Только не надо юродствовать, Карабанов: с долгами можно расплатиться, похмелье пройдет, лошадь можно объездить и можно разбудить страсть в женщине. Все это не то, Карабанов, и… Хотите, я предскажу ваш конец?
— Ну? — строго нахмурился Андрей.
— Ваш конец будет случайным и нелепым. И никто, даже я, ваш покорный слуга, не напишет стихов на вашу дурацкую погибель.
— Я вас разозлил, барон?
— О нет! Мне жаль вас, Карабанов.
Столик полетел на пол, и чашки со звоном разбились. Клюгенау испуганно вскочил, отряхивая запачканный сюртук.
— Убирайся вон! — заорал Карабанов. — Немецкому шмерцу не пристало учить меня… Меня — столбового русского дворянина.
Брысь отсюда, колбасник!
Хозяин лавочки, халдей или бахтиар, сожмурил свои подведенные глазки. Одни только гяуры могут шуметь так! А правоверный — нет: прощаясь с обидчиком, он бы вежливо поблагодарил его за мудрую беседу, а придя домой, как следует наточил бы свою саблю.
— Вот… мозгля! — сказал Карабанов и ударом кулака довершил разгром стола.
Хозяин лавочки пошептался с кем-то через ширму и подошел к русскому офицеру.
— Какой халва? — спросил он ласково. — Ваше благородство хочет кальян? Один кальян, два кальян?
— Неси, — повелел Андрей, — коли водки не держите, варвары! ..
Когда поручик одурел и совсем уже побелевшими глазами смотрел, как бурлит в кальяне вода, перс или халдей, черт его разберет, снова подошел к нему:
— Надо успокоить свое благородство, — сказал он. — Женщин нету, но есть тайное удовольствие. Совсем маленькое…
Оч провел Карабанова куда-то за ширмы, и скоро они очутились в низкой комнате без окон, затянутой толстыми коврами; несколько свечей, расставленных по углам, с трудом рассеивали полумрак.
Пахло пылью и еще чем-то неуловимым.
Карабанова, одуревшего от кальяна, клонило в тяжелый сон.
Он сел на широченную тахту, сразу утопившую его в себе, и так, в духоте, пропитанной обостренным напряжением, поручик сидел долго. Даже слишком долго, как показалось ему, и, борясь с дремотой, он уже собирался встать, чтобы уйти…
Но вдруг его слуха коснулся странный звук. Легкий и заунывный, он родился откуда-то извне и был похож на нечаянную ноту.
Андрей стряхнул оцепенение.
Перед ним стояла девушка, совершенно обнаженная, если не считать одеждой легчайшую кисею, покрывавшую ее тело.
— Зия-Зий, — шепнула девушка и ударила пальцем в бубен так осторожно, словно боялась кого-то разбудить.
— Иди сюда, — поманил он ее, и турчанка, прыгнув к нему на колени, стремительно поцеловала его и тут же гибко выкрутилась из его объятий.
— Зия-Зий, — повторила она и, вздрагивая круглыми бедрами, неслышно прошлась по кругу…
Она стала танцевать перед ним, ритмично ударяя в бубен.
Груди ее были укрыты бронзовыми чашечками, сотни мелких косичек рассыпались по маслянистым смуглым плечам.
— Довольно, — сказал он ей, — поди сюда!
Танцовщица скинула с себя кисею; налобная повязка ее, унизанная камнями, сверкнула во тьме.
— Зия-Зий! — выкрикнула она громче и ударила в бубен наотмашь.
Танец сделался стремительным. Живот ее, лоснившийся от пота, мелко вздрагивал. Она заламывала кверху руки в тяжелых медных браслетах, и привязанные к ним листки с изречениями из Корана шуршали, развевая прохладу.