— Аллах версии! — ответил урод, когда Аглая бросила ему в миску пиастр, и правоверные уста нищего снова окутались струями табачного дурмана.
Стегая по передку длинными, в репьях и колючках, хвостами, ленивые ишаки втащили санитарные фургоны в Баязет, поволокли их в сторону крепости.
Аглая сказала:
— Боже мой, какой ужас, и это город? ! Как здесь могут жить люди? .. Как они не бегут отсюда куда глаза глядят? ..
Мимо тянулись грязные глинобитные сакли и черные дыры лавок с тряпьем, развешанным для продажи. Тут же, среди улицы, армяне-торговцы жарили шашлыки, кузнец подковывал лошадь, душеприказчик, он же и врач, рвал клещами зубы. Закутанные во все черное (только блестели испуганные глаза), вприпрыжку семенили по обочинам сухие, как палки, баязетские жены.
И повсюду была пыль, и в этой пыли копошились, как черви, турецкие нищие. С язвами на лицах, безглазые, безрукие, со страшными шрамами сабельных ударов, — кошмарное наследие побед султана. И каждый из них тянул к женщине руку, с варварским фанатизмом совал под колеса фургонов обрубки своих ног и рук, каждый выкрикивал одно и то же:
— Йа, хакк! .. О истина! .. О бог! ..
Раскрыв ридикюль, Аглая щедро и часто швыряла монеты.
Сейчас ей было страшно чего-то и даже не любопытно. А когда фургон въехал в крепость, женщина не сдвинулась с места, и Хвощинский сам опустил ее на землю, сказав:
— Ну, что с тобой? Ты какая-то странная… Кто тебя так напугал? ..
Он поцеловал жену в лоб, как целуют детей, и Аглая понемногу успокоилась. В киоске дворцовой мечети, куда провел ее муж, было прохладно, глаза невольно отдыхали на полинялой мусульманской мозаике. А в бутылке стояли цветы — они уже поджидали ее: цветы совсем незнакомые, нерусские, они ничем не пахли.
— Ну вот, ну вот, — сказал муж, потирая руки, — я рад…
Аглая вяло улыбнулась:
— Прости, но я попрошу тебя выйти. Мне надо помыться после дороги… Я вся в пыли!
Полковник ушел. Аглая стала мыться. Поливая на шею водой из кувшина, она машинально думала — ну отчего все так: перед мужем у нее до сих пор девичий стыд, а при Андрее она уже не боится своей наготы.
«Отчего все это? ..»
— Ты можешь войти, — строго разрешила она, застегивая блузку. — Ну, я уже все знаю: тебя обидели, обошли… Не сердись на свою глупую женушку, но, может быть, это и не столь важно. В отставку ты выйдешь все равно с генеральским пенсионом. Может, это даже и к лучшему — надо же когда-нибудь поберечь себя.
— Хорошо бы тебе уехать, Аглаюшка, — неожиданно сказал Никита Семенович. — Красный Крест основан на бескорыстии, и Сивицкий, если я поговорю с ним, надеюсь, отпустит тебя обратно в Игдыр.
— Почему? — спросила она, удивляясь.
— Тебе здесь не место. И еще потому, что… Не хочу тебя пугать, но я старый солдат, и мне отсюда виднее, нежели наместнику из Тифлиса; Баязету предстоит перенести нечто ужасное. И прошу тебя: уезжай!
Аглая засмеялась, не разжимая губ.
— Нет, мой милый, нет. Я никуда не уеду… От тебя не уеду! .. — добавила она, спохватившись. — Мне даже начинает нравиться здесь. Этот потолок, эти стены, эти цветы… Нет, я останусь!
— Вздор! — резко сказал Хвощинский. — Все вздор… Тебе просто льстит, что ты единственная женщина во всем гарнизоне.
Впрочем, — неожиданно покорно закончил он, — ты все равно останешься… Я это знаю! ..
Прежде чем явиться в госпиталь, Аглая вышла из крепости и направилась в сторону казацких казарм — она уже проведала, где они находятся. Шла, не глядя под ноги, и улыбалась; томительно ей было и хорошо как-то…
У казарменной стены, на страшном солнцепеке, словно мертвецы или пьяные, полегли спящие казаки; пот покрывал их лица, над раскрытыми ртами буйно кружились мухи. Возле дверей сидел на приступочке пожилой казак, голый по пояс, с медным погнутым крестом на могучей груди, и деловито латал старенькое седло.
— Дружок, а где вторая сотня? — спросила Аглая.
Казак не спеша отложил сначала шило. Из-под корявой ладони, закрываясь от солнца, оглядел Аглаю с ног до головы, ответил певучим молодым голосом:
— А это, барышня, уж на што царь-государь и тот ни бельмеса не знает, игде тепереча вторая сотня. Ушла вот позавчера, да и… — Казак продернул вжикнувшую дратву. — Ушла, и поминай как звали! Вот возвернутся казаки, тогда расскажут, где были… А вам кого надобно?
— Поручика Карабанова, — упавшим голосом ответила Аглая, и сразу все как-то стало пусто и безразлично.
— И он с ними, — откликнулся казак. — Кавалер веселый. Что не так
— нагайкой. А то и в зубы. Одначе по справедливости больше.
— Ну, спасибо. Извините…
Витая лестница привела женщину в низкое полутемное помещение с узкими стрельчатыми окнами; стены были покрыты позолоченным алебастром, и вдоль них тянулись ряды досок, на которых лежали раненые.
Сивицкий встретил ее суховато.
— Наденьте халат, — сказал он, познакомившись. — И на голову что-нибудь. Хорошо бы косынку.
Аглая накинула на плечи санитарный балахон.
— Что мне делать? — спросила она.
— Для начала приготовьте вон там постели. Скоро вернется из разведки сотня поручика Карабанова, и, наверное, будут раненые.
Аглая сразу как-то испугалась:
— Почему вы думаете, что будут раненые?
— А потому, сударыня, — вежливо ответил Сивицкий, — что на войне есть такой дурацкий обычай, когда люди стреляют один в другого.
Она стелила койку. «Может, для него. А может, нет». Взбивая плоские подушки, вздыхала: «Только бы не ему, только бы не он».
Потом беспомощно осмотрелась: что бы сделать еще такое, чтобы сразу понравиться этому грубияну врачу?
Но дела не находилось, и Аглая, довольная, потерла ладошку о ладошку, как озорная девочка.
— Ну, что вы стоите, мадам? — спросил Савицкий.
— А вы скажите, что мне делать. И я буду.
— Вычистите гной из раны вон того бородатого генералиссимуса.
Наложите ему свежий фербанд. Йотом, будьте любезны, вынесите горшок из-под того молодого генерал-фельдмаршала.
— Это разве тоже мне делать? — удивилась Аглая и розовым пальчиком показала на свою грудь.
— А кому же еще?
— Вот уж не думала…
— А вы, сударыня, — обозлился Сивицкий, — думали, что здесь вам придется танцевать мазурки с раненными в мизинец героямипоручиками?
— Но не выносить же горшки, — вдруг обиделась Аглая.
— Да, и горшки! Дамский патриотизм, который столь моден сейчас там… — Сивицкий ткнул пальцем куда-то вверх, — здесь этот патриотизм не нужен.